- Как? Давно ли? - вырвалось у меня.
- Восемнадцать лет. Пятнадцать лет она сидела и не росла. Была как горошина. Последние три года растет. Я думаю, что лет на пять меня еще хватит.
Итак, восемнадцать да пять - двадцать три года. Вот судьба человека, 'оттолкнувшегося' от опасного берега. Ибо ни один больной после операции такого количества лет не живет А если живет, значит, у него была незлокачественная опухоль. После операции часто гибнут в первые месяцы и редко (10%) переваливают за три года. Вот и решай - высаживаться ли на берег с крокодилами и людоедами или уплывать от земли опять в открытое море. К сожалению, эпизод с гостем и его болезнью произошел уже после моей операции. Впрочем, от операции я все равно бы не отказался.
В самом деле - с чего? Здесь, в Карачарове, у меня было время поразмыслить и над этой, в общем-то, неразрешимой загадкой. О наследственности не могло быть и речи. Все мои предки, о которых только можно помнить по рассказам и преданиям, жили долго и умирали тихой нормальной смертью между восемьюдесятью и девяноста годами. Они, правда, не писали стихов, не были членами Московской писательской организации, не жили в огромном городе.
Идя по заиндевелой аллее старинного гагаринского парка и машинально шевеля палкой затвердевшие под инеем дубовые и липовые листья, я перебирал в уме все, как теперь называют, отрицательные эмоции, но не те, которые стремительно врываются в жизнь, а потом исчезают, а те, которые постепенно, медленно, но верно угнетали бы меня на протяжении многих лет, доведя душевную организацию до той степени эмоциональной усталости, после которой противоборство угнетению сменяется безразличием и капитуляцией организма.
Если вам предстоит сделать за единицу времени пять дел, а вы чувствуете, что успеваете сделать лишь три дела, вы невольно начинаете нервничать. В вашем организме создается невольное напряжение. Пятнадцатиминутный сон прекрасно освежает уравновешенного, пусть даже и очень усталого, человека. Но попробуйте уснуть на пятнадцать минут, если вы знаете, что всюду опаздываете и не успеваете сделать нужных дел. Вы будете лежать пятнадцать минут неподвижно, вроде бы отдыхать, но вам будет жарко, вы даже вспотеете, как если бы уже бегали по своим делам. Цейтнот, даже непродолжительный, пагубен для человеческого здоровья. Если же он продолжается годами, он разрушителен и смертелен.
Только и слышно теперь - отрицательные эмоции, отрицательные эмоции. Избегайте отрицательных эмоций! Проснувшись, в первую очередь старайтесь улыбнуться. И вообще как можно больше улыбайтесь и смейтесь. А главное, избегайте отрицательных эмоций.
Но будто отрицательные эмоции - это только ссора, неприятное известие, перебранка с продавцом в магазине, с начальником на службе, пьяный муж, изменившая жена, двойка у дочери в дневнике, испортившийся телевизор, прожженная утюгом кофточка, распустившийся чулок, проигрыш в шахматы, лишение премиальных, привод в милицию сынка-подростка - и все вообще внезапные, но тем не менее повседневные неприятности.
Я убежден, что, если вы утром из своего окна каждый день будете видеть красивое дерево, красивую улицу, красивый дом, красивый пейзаж, хотя бы и городской, вы будете себя чувствовать лучше и проживете дольше...
...Но приходится признаться, что все эти мои рассуждения на заиндевелой аллее карачаровско-го парка о происхождении болезни были красивы и романтичны, да вряд ли верны. Медицина утверждает, что меланома, в частности, чаще встречается у лошадей, нежели у человека. Или придется уж допустить, что и лошадям свойственны угнетающие отрицательные эмоции, каковая гипотеза была бы, как выражаются ученые люди, не вполне корректна.
15
Какого вкуса чувства наши
И скорбь, и лютая тоска?
И впрямь горька страданий чаша?
Любовь и впрямь, как мед, сладка?
Горчинка легкая в стакане
У грусти явственно слышна.
Живая соль на свежей ране,
Когда обида солона.
Среди страстей, среди боренья
Я различить тотчас берусь
И резко-кислый вкус презренья,
И кисловатый скуки вкус.
Под вечер горькая услада,
И на просвет почти черно
Вино дождя и листопада,
Печали терпкое вино.
Но все оттенки - бред и бренность,
И ничего не слышит рот,
Когда стоградусная ревность
Стаканом спирта оплеснет.
Все так. И пусть. И горечь тоже.
Приемлю мед, приемлю соль.
От одного меня, о боже,
По милосердию уволь:
Когда ни вьюги и ни лета,
Когда ни ночи и ни дня,
Когда ни вкуса и ни цвета,
Когда ни льда и ни огня!
16
Словно стеклянная завеса опустилась между мной и остальным миром. Все видно, и даже очень явственно, даже выпуклее и ярче, чем обычно, но все какое-то постороннее, существующее само по себе, тогда как я - сам по себе. Мне было не страшно, не больно, не жалко, не безысход-но, но посторонне. Жаловаться мне было не на что. Если бы на самом деле было нечто, которое дало бы мне жизнь пятьдесят лет назад, а теперь решило бы меня ликвидировать, было бы свинством обижаться. Этому ощущению во мне помогло откристаллизоваться одно письмо из того десятка непрочитанных писем, которые я походя взял со стола и сунул в портфель, уезжая в Карачарово. Эти письма все были из того, по другую сторону стекла, мира, но все же я начал разрывать конверт за конвертом и пробегать глазами написанное разными почерками. '...Я посылаю Вам уже третье письмо. Я настоятельно прошу Вас выслать адрес бабки Софьи Павловны, описанной Вами в книге 'Трава'. Мой сын неизлечимо болен...'
'Писем с такой просьбой я получил уже больше десяти. Значит, надо каждому объяснить, что нелепо было бы обращаться к Толстому, например, и спрашивать у него адрес Анны Карениной. Но допустим, допустим, что существует прообраз бабки, допустим. Значит, теперь я, член СП СССР, должен давать всем адрес знахарки, объяснять, что зовут ее не Софья Павловна, и брать на себя долю моральной ответственности за то, что люди будут терять время на переписку с бабкой, вместо того чтобы пользоваться средствами современной медицины.
'...Сегодня моя мама зачитала мне выдержку из одного Вашего произведения. Там Вы жалеете тех, кому непонятно чувство увлеченного коллекционированием человека... Все это я пишу к тому, что если Вы когда- нибудь будете в нашем городе, то я приглашаю Вас в гости к нам. Мой муж был большим коллекционером и собирал многое: марки, монеты, медали, иконы, оружие, курительные трубки, открытки, книги...'
'...Помнится, я говорил Вам в ЦДЛ о миссис Хартли из Оксфорда. Она все еще ждет Ваши книги. Напомню: 'Закон набата' и 'Олепинские пруды'. Книги нужны ей для ее лекций и статей. Ее лондонский адрес...'
'Уже второй год, как я послал Вам свой капитальный труд под названием 'Коллективология'. Никакого отзыва до сих пор не получил. Неужели советский писатель...'
'...Если помните, у Вас в 'Осенних листьях' есть высказывание, что верующие обращаются к богу с разными просьбами: 'помилуй', 'спаси и сохрани', 'помоги, господи', 'пошли, господи' и т. д. - и что если бы Вы были верующим, то обращались бы к богу с одним словом 'благода-рю'. Но мне кажется, Владимир Алексеевич, что так хорошо говорить тому, над кем, как говорит-ся, не каплет, при полном благополучии, здоровье и вообще процветании во всех отношениях. Если же человека раздирают болезни, семейные неурядицы и вообще страдания, то Ваша формула едва ли пригодна'.
Да, надо бы поехать в Рославль, куда манят оставшиеся после мужа коллекции старины, надо бы послать книги миссис Хартли в Оксфорд, надо бы отозваться человеку о его нелепой трехтом-ной, в две тысячи рукописных страниц, 'Коллективологии'. Но все это странным образом осталось по другую сторону стекла, и прочтение писем не побудило ни к каким действиям.
