Старджон Теодор
Трио на фоне бури
Теодор СТАРДЖОН
ТРИО НА ФОНЕ БУРИ
Янси, человек, которому довелось пережить смерть, раскинул руки и не шевелился, наблюдая, как играет серебристый лунный свет в растрепавшейся гриве лежавшей рядом Беверли. Шелковистые волосы волной рассыпались по его плечу и груди, прильнувшая нежная плоть делилась теплом. Спит? Но как можно спать, когда за стенами отеля, под холодными лучами луны бушуют прибой и ветер? Внизу волны мерно долбили утес, ревели среди источенных морем валунов, вздымались страшными призрачными гигантами из серебряных брызг, пронзая истерзанное, заходящееся в жалобном крике небо. Как можно спать, когда его сердце громыхает так близко от милого, кроткого, по-детски округлого лица? Господи, если бы только оно билось потише, по крайней мере, не перекрывало шум прибоя, Беверли могла бы подумать, что это мерно рокочет буря. Хорошо бы заснуть... Два года он неизменно радовался, что ему больше не требуется отдых, а сейчас впервые пожалел; возможно, сон хоть немного успокоил бы сердце. 'Беверли, моя Беверли, - безмолвно крикнул он, - за что тебе такое!'. Хорошо, если бы кровать была чуть пошире, чтобы тихонько отодвинуться, уйти в темноту, став для нее чем-то бестелесным, раствориться в этом шипении, громе, угрюмом ропоте обезумевшего моря, лишь новый звук среди многоголосья звуков.
На второй кровати беспокойно зашевелилась Лоне, шурша своей простыней. Не поворачивая головы, Янси скосил глаза в ее сторону. Очертания тела угадывались в изгибах смутно белеющей ткани: лицо и волосы - сгустки темноты разных оттенков на фоне подушки.
Лоне была худощавой, строгой, серьезной, а Беверли веселой и открытой, она напоминала ярко раскрашенный мячик, упруго скачущий по жизни в такт веселой мелодии. Лоис ступала так, что казалось, почти не касается пола, а интонации се голоса были как будто специально подобраны к тону кожи, расцветке и материалу любимых платьев, - темных, шелковистых. Ее удлиненные глаза были загадочными и пустыми, как у красивого зверя, лицо оставалось неподвижным и холодным, словно река, скованная льдом. Лишь легкое подрагивание ноздрей и уголков рта, а иногда едва уловимое движение плечей и чуть приподнятая бровь выдавали потаенную страсть и спокойную силу. Да, Лоис.., сплав бесконечных загадок и неуловимых оттенков, тонкий, волнующий аромат и негромкий завораживающий смех.
Она опять шевельнулась. Янси знал, что сейчас Лоис, как и он, не спит, всматривается в темноту, пытаясь разглядеть неровные пятна теней, отпечатавшихся на потолке. Пронизанный брызгами лунный свет не позволял различить детали, но Янси хорошо помнил ее лицо. Он нарисовал себе тонкую линию сжатых губ, едва уловимое подрагивание и уголках рта вопреки внутреннему напряжению, сковывающему мускулы... Его все больше беспокоило шуршание простыни, сопровождавшее каждое движение Лоис. Если, несмотря на разыгравшийся шторм, он четко слышит эти звуки, как может Беверли не беспокоить гулкое биение его сердца?
Янси с трудом сдержал улыбку. Ну конечно, Беверли не дано слышать так, как ему. Она по-иному видит, чувствует, не способна использовать весь потенциал мозга. Бедная Беверли! Моя бедненькая милая, веселая, верная птичка! Ты скорее создана быть женой, а не настоящей женщиной. Где уж тебе тягаться с той, в которую природа вложила женского естества больше, чем.., чем в любую другую?
Что ж, так лучше, намного лучше, чем испытывать этот почти яростный в своей страсти, пугающий восторг. Сердце стало биться ровнее, и он чуть повернул голову, коснувшись щекой волос Беверли. Жалость сближает, ты ощущаешь коварную беспомощность, исходящую от безоружного существа. Ярость же, подобно плотской страсти, всегда замкнута на себе, отстраняется от своего предмета, обрекает на одиночество.
Погрузившись в мерный гул ночи, он вытянулся на спине и лежал неподвижно, полностью расслабившись, отдавшись на волю мыслей, беспорядочно вспыхивавших и затухавших, словно мерцающие огоньки. Казалось, ему дано ощутить всю радость жизни, как никому другому на нашей планете. Какой бесконечный восторг: бодрствовать, постоянно ощущать свое тело и одновременно парить чайкой в потоке собственных мыслей. Пожалуй, самое большое удовольствие Янси получал от ночной части бесконечно текущих суток. Днем он, стоило только захотеть, мог стать повелителем мира, ночью же, укрывшись одеялом и прикрыв глаза в притворном сне, повелевал без каких-либо усилий. Он был способен зажать в руке гармонию Вселенной и заставить слушаться логику бытия, тасовать измерения, словно карточную колоду, развернуть веером ворох бесконечно разных картин и образов, выбрать приглянувшееся и отбросить остальное. Янси с пронзительной четкостью помнил все, что произошло с тех пор, как он умер, и ясно представлял, что было в его жизни до этого. Сейчас он решил прибегнуть к целебной силе воспоминаний, желая укротить взбунтовавшееся сердце, чтобы Беверли не проснулась, чтобы сои и дальше хранил ее силой неведения. А поскольку само сознание того, что Лоис сейчас находится совсем близко, было невыносимым, он спрятался в прошлое, обратился к ее образу, созданному из воспоминаний, надежд и впечатлений, живущему лишь в нем и для него, как сокровенная тайна. Эта вторая Лоис всегда была рядом, словно неотвязный призрак, ее присутствие сотрясало душу как взрыв, принося смутное чувство вины. Но с подобными сложностями он мог совладать, спрятать от чужих глаз... А память уносила все дальше, прокручивая ленту жизни в обратном порядке: момент воскрешения из мертвых, черная дыра небытия, потом первая встреча с Лоис, и наконец тот день, когда он, средний американец, счастливый обладатель стандартного набора обыкновенных чудес нашей культуры, - любящей жены, работы, устоявшегося образа жизни обрел вдруг уникальное, недоступное другим чудо.
***
Там было озеро и маленькие жалкие домики, сгрудившиеся у кромки воды. Здание побольше стояло на сваях, упираясь тыльной частью в склон. Лодки, плот, танцплощадка с широкими щелями в дощатом полу и бар, где торговали напитками не крепче пива.
У Янси появилось немного денег и всего две свободные недели, и он снял коттедж заранее. Он не ожидал чего-то особенного, опираясь на банальную мысль о том, что любая перемена обстановки дает отдых. В те времена он никогда и ни от чего не ожидал особенного. Шагая по жизненному пути, Янси достиг плато, длинного, довольно узкого, с небольшим удобным наклоном; горизонт уже близко, а идти дальше довольно легко. Место у него было хорошее и надежное, а в силу устоявшихся традиций патернализма обещало со временем еще большие дивиденды, ибо крупный бизнес требует от массы своих служителей одного: оставаться таким, какой ты есть.
Он уже семь лет был женат на Беверли, не утратившей терпения и жизнерадостности, неизменно довольной мужем. Они миновали пору безоглядной близости, и более продолжительный период, оставивший легкий осадок грусти, когда казалось, нельзя найти даже темы для разговора. Оба сжились с ненавязчивым, смутным ощущением невосполнимой утраты. Наконец в один прекрасный день, они, как и большинство супружеских пар, открыли для себя особый семейный язык, существующий для общения с нестерпимо привычными, близкими людьми: неоконченные фразы, многозначительные междометия, обманчиво пустые разговоры, красноречивое молчание. Такая жизнь не казалась Янси и жене монотонной, - для этого но хватало заданности, - но она протекала в границах уютного мирка обыденного. Именно неумение планировать (а зачем, ведь все, в общем, так предсказуемо?) и стало причиной того, что они поздно приехали на озеро. На прошлогодних картах не было отмечено дюжины отходящих от автострады дорог. Я вовремя не позаботился о запаске, ну и, конечно, спустилось колесо... Потом пришлось ехать обратно за забытой чековой книжкой, а в довершение, как и полагается в подобных случаях, пошел дождь. Они затормозили перед домом с блестящей от воды табличкой 'офис', и Янси, подняв воротник, отдал себя на растерзание дождю, захлюпал по деревянным ступенькам крыльца. После того, как на его настойчивый стук никто не отозвался, Янси заметил размокший кусок картона, воткнутый туда, где стекло отставало. Все попытки прочесть, что на нем написано, оказались безуспешными. Он вернулся к лестнице.
- Эй, Бев! Направь-ка сюда свет!
Беверли услышала его, но из-за тарахтения разболтанных клапанов мотора и стука дождя по крыше машины не разобрала слов. Она выключила зажигание, опустила окно.
- Что?
- Фары! Свет! Посвети сюда!
Она повиновалась; вернувшись к двери, Янси опустился на корточки, вглядываясь в картонку. Минуту спустя он подошел к машине и, весь мокрый, проскользнул внутрь.
- Все ушли спать в кабину четырнадцать.
- А наша какая?
