Мара надеялась, что не столкнется с ним случайно в коридорах «Бизли», что он не заявится ни с того ни с сего в библиотеку, где они с Лилиан расположились лагерем. Ей оставалось только надеяться, что отговорки, почему ее вечно не застать на рабочем месте — якобы затянувшиеся тяжбы по другим делам, — пройдут с ним лучше, чем с Харланом.
На вечера она придумывала более изобретательные причины, но, несмотря на все усилия, они помогли ей только отчасти. Кроме того, пока Мара работала с Лилиан, им обеим было необходимо, чтобы Майкл продолжал верить, будто их роман процветает — иначе у него появились бы подозрения. Поэтому в субботу Маре ничего не оставалось, как встретиться с Майклом в его любимом французском ресторанчике. Несмотря на обещание самой себе оставаться с ясной головой, она выпила перед свиданием для храбрости несколько бокалов вина.
Приближаясь к бару, Мара выдавила из себя улыбку. Он лучезарно улыбнулся в ответ, и тут только она увидела его словно впервые. Он по-прежнему оставался обворожительно красив, но его улыбка теперь казалась ей оскалом собаки, преследующей дичь.
— Боже, Мара, как я по тебе соскучился. — Он задышал ей в шею.
На секунду она почувствовала, как оттаивает в его объятиях и становится податливой. И Мара постаралась сохранить это ощущение в течение всего обеда, чтобы Майкл ни о чем не догадался по ее лицу. Они весело болтали о делах, настоящих и выдуманных, Мара смеялась его шуткам и даже ласково погладила его руку. В то же время она гоняла жареный картофель по тарелке, не в силах избавиться от свинцовой тяжести внутри. С каждым часом ей казалось, что она все глубже погружается на дно. Время шло, она приближалась к своему самому большому испытанию, а потому как следует нагрузилась вином. Единственный способ получить такую необходимую им с Лилиан отсрочку — забыть о теле.
Когда Мара проснулась, по-прежнему была ночь. Она сняла с себя руку Майкла и, спотыкаясь, голая прошла в ванную. Взглянув в зеркало, она увидела незнакомку, продажную женщину, которой пришлось напиться до бесчувствия, чтобы переспать с ненавистным мужчиной. С типом, который ее предал. Человеком, не знавшим никаких угрызений совести и продолжавшим обманывать множество людей, которым и без того досталось, — и все ради собственной выгоды.
От ее кожи пахло Майклом. Нужно отмыться. Открыв горячий кран, она встала под душ и долго растиралась, до красноты и зуда. По ее лицу текли слезы, но она молилась только о том, чтобы он не услышал, как она рыдает.
В аукционном доме «Бизли», под сводами библиотеки, Мара и Лилиан не без пользы проводили с трудом выкроенное время: Лилиан занималась оставшимися двадцатью тремя провенансами, а Мара — «Куколкой» и самим Штрассером.
На библиотечном столе Лилиан выстроились прямоугольники черно-белых фотографий, словно надгробия, среди них разместились: задумчивая женщина в белом Берты Моризо, натюрморт Ван Гога и зимний пейзаж Сислея, на котором над полями клубился дым, словно напоминая о надвигающейся промышленной революции. Их душераздирающие истории были изложены в провенансах, которые Лилиан составляла с терпением археолога.
По полу заскрипел стул, нарушив тишину. Мара подняла глаза и увидела, что Лилиан стоит у окна и, качая головой, смотрит на парк.
— Что такое? — спросила Мара.
— Бедная картина. Бедные ее владельцы.
— О какой картине вы говорите?
— О Рембрандте.
— Вы имеете в виду «Портрет старика еврея в меховой шапке»?
— Разве у нас есть другие Рембрандты?
Мара знала ответ на якобы риторический вопрос Лилиан. Разумеется, у них не было никаких других полотен Рембрандта; нацисты охотились за работами этого художника и в обычной ситуации ни за что бы не передали один из его шедевров такому торговцу, как Штрассер. Какой-нибудь высокий нацистский чин украсил бы им свой берлинский офис. Однако сюжет именно этой картины был несовместим с нацистской идеологией.
— Нет, конечно.
— Оказывается, Рембрандт был частью семейной коллекции Шульце, — сказала Лилиан, и Мара поняла, о чем идет речь.
К сороковым годам двадцатого века семейство Шульце, франко-еврейских промышленников, собрало знаменитую коллекцию из более чем трехсот полотен современных художников, импрессионистов, а также фламандских и голландских мастеров семнадцатого века. Нацисты стремились наложить лапу на эту коллекцию, тем более что в нее входили произведения североевропейских художников, которых предпочитали Гитлер и Геринг. Когда наконец им удалось достать ее из тайника, они забрали добычу и убили законных владельцев. Родственники Шульце, пережившие войну, сумели вернуть сто сорок полотен и до сих пор не оставляли попыток отыскать остальное.
— Так вот, в купчей, которую передал мне Эдвард, утверждалось, что «Бизли» приобрел Рембрандта у бельгийского агента Алена Вольфа, еще одного торговца картинами, чьи документы так кстати пропали в войну. Эдвард также предоставил мне купчую, свидетельствующую, что Вольф приобрел картину у Люсьена Шульце в начале сороковых годов. Так как история картины на первый взгляд не вызывала сомнений, мы продали ее Чаду Розенблату, известному коллекционеру голландской и фламандской живописи. Он собирал свою коллекцию на протяжении сороковых, пятидесятых и шестидесятых годов, а в семидесятые передал Рембрандта в Музей живописи Рив, где он висит на стене по сей день.
— Что доказывают документы Штрассера?
— Купчая, которую вы нашли в сейфе, показывает, что «Бизли» приобрел Рембрандта у Штрассера. Когда нацисты забрали у Шульце коллекцию, они, должно быть, скинули «Старика еврея» Штрассеру, а Эдварду позже пришлось подделать купчую Вольф — Шульце.
— Тогда, наверное, этим объясняется, почему портрет старика не упомянут ни в одном из нацистских реестров культурных ценностей?
— Да, именно так. — На глазах Лилиан начали выступать слезы, поэтому она снова повернулась лицом к парку. — Не могу поверить, что Эдвард сделал меня соучастницей всех своих махинаций.
— Мне очень жаль, Лилиан. Я прекрасно понимаю, что вы сейчас чувствуете. — Мара поднялась и, подойдя к Лилиан, положила руку на ее плечо, желая успокоить.
Но Лилиан не выносила жалости, она сбросила руку Мары и сменила тему, указав на ее стол, заваленный документами и коробками.
— Так что вам удалось извлечь из этого хаоса? Узнали что-нибудь о «Куколке» или Штрассере?
Мара подошла к коробкам с до сих пор не рассекреченной документацией времен Второй мировой войны и взяла в руки очень ветхий лист.
— Вот послушайте. Это краткое изложение стенограммы допроса, проведенного подразделением поиска украденных культурных ценностей от двадцать четвертого ноября тысяча девятьсот сорок шестого года. «Нацисты сплели сложную сеть по добыванию предметов искусства, насадив везде своих людей. Курт Штрассер был одним из центральных немецких агентов, отправленных в Швейцарию, нейтральную страну. Он не похож на главного мародера, но, видимо, был не прочь при случае погреть руки на трофеях. Его степень виновности трудно определить. Однако можно с уверенностью сказать, что во время Второй мировой войны Штрассер наживался на несчастьях других».
— Похоже, это тот, кто нам нужен.
— Далее здесь описывается, как именно работала его схема. — Мара затихла, перечитывая документ.
— Ну, что там? — Лилиан обернулась к Маре, глаза ее просохли и выражали любопытство.
— По-видимому, старик Курт, который сам прошел Первую мировую войну простым солдатом, был немецким националистом и поддерживал фашизм. Время от времени он даже делал отчисления в нацистскую партию, хотя так и не вступил в нее. В протоколе говорится, что он называл себя «консультантом и экспертом», а не дилером.
— Все это прекрасно. Но как насчет нелегальной торговли украденными предметами искусства? —
