пол.
— Да, да! — проговорил он как можно убедительнее, но все же отступил еще на шаг.— Конечно, я люблю тебя. Я не думал, что так... но теперь, теперь понял... Постой.— Он сделал предостерегающий жест, потому что она собиралась встать.— Лучше я приду к тебе. Завтра. Даже сегодня вечером. Ты отправишь слуг, и никто не сможет нам помещать. А потом мы уедем куда-нибудь вместе. Например, к морю, в Байи.
— В Байи? — переспросила она, недоверчиво на него глядя.— Но ты не обманываешь меня, Нерон?
Он пожал плечами и сделал удивленное лицо:
— Нет, ты же видишь!
— Значит, ты придешь сегодня вечером?
— Ну да,— кивнул он.
— И мы будем вместе?
— Да, да!
— И ты будешь любить меня?
— Я буду любить тебя.— Нерон не без напряжения улыбнулся.
Она встала, подошла к нему, протянула руки:
— Тогда поцелуй меня.
Он пригнулся и коснулся губами ее губ.
— Не так, не так! — горячо прошептала она, вытянув вперед губы и закрыв глаза.
Несколько мгновений помедлив, он обхватил ее за плечи и прижался губами к ее губам.
Этот поцелуй был продолжительнее первого. Наконец Нерон оторвал ее от себя:
— Теперь иди и жди меня дома.
— Сегодня вечером?
— Да. Я же сказал,— ответил он, с трудом подавив раздражение.
— Если ты не придешь, я умру.— Она пристально на него глядела.
Он вздохнул нетерпеливо:
— Приду. Только сейчас...— он указал рукой в сторону двери.— Сейчас тебе лучше уйти.
— Хорошо,— кивнула она.— Прощай!
Агриппина одернула платье, поправила прическу и, твердо ступая и держа голову прямо, вышла.
Нерон расслабленно опустился на край ложа.
— Марк! — позвал он.— Подойди ко мне.
Отон вышел из-за статуи и осторожно двинулся к Нерону. Лицо его было бледным, а глаза лихорадочно блестели.
— Ты помнишь...— начал было Нерон, но спазм сдавил ему горло, и он не договорил.
Отон с тревогой на лице пригнулся к нему:
— Я слушаю... император.
Нерон поднял голову, посмотрел так, словно только что увидел.
— А-а,— протянул он,— это ты?
— Слушаю тебя,— осторожно произнес Отон.
— Пойди и скажи Афранию, чтобы он ни в коем случае не пускал мою мать во дворец. Ты понял меня? Она не должна появляться здесь ни при каких обстоятельствах.
— Я приведу Афрания сюда.
— Нет! — воскликнул Нерон сердито.— Ты передашь ему мое желание и добавишь, что я не хочу видеть его... пока. Иди.
Отон поклонился и пошел к двери.
— Вот еще что,— окликнул его Нерон.— Приведешь мне вечером твою жену Поппею.— Он чуть помедлил и договорил с усмешкой: — Я все же хочу посмотреть на нее со стороны.
Когда Нерон остался один, он подошел к ложу и, наклонившись к тому самому месту, где только что сидела Агриппина, понюхал простыню.
Глава тринадцатая
Поппея не была красавицей, по крайней мере не числилась в первых красавицах Рима. Она и сама не считала себя красавицей. Впрочем, ее это не очень заботило, потому что она умела хорошо чувствовать мужчин. Это чувствование оказалось таким же даром природы, каким бывает красота, и даже значительно более ценным. Поппея не смогла бы объяснить даже себе самой, как она покоряет мужчин, она просто делала это. Все известные приемы обольщения казались ей глупостью, и она не понимала, почему мужчины все-таки им поддаются. Вообще-то она не уважала мужчин и ни к одному из них не испытывала настоящей страсти. Главным образом потому, что видела — все они хотят от нее одного — удовольствия. Но она принимала как данность, как закон неба, тот факт, что мужчины правят миром и без их помощи ничего стоящего добиться в этой жизни нельзя. Мужчины хотели от женщины удовольствия, и она давала им его, и тут не нужны лишние приемы, а всего только стоит дать понять и почувствовать мужчине, что и сама она испытывает от связи с ним удовольствие. И нечто большее, чем удовольствие,— радость.
Любого мужчину — умного или глупого, патриция или плебея — можно было взять этим, потому что каждый из них желал видеть себя самым-самым: самым сильным, самым страстным, самым великим. За это мужчина мог дать женщине все, что имел, и сделать все, на что оказывался способен. Беда была лишь в том, что Поппея хотела слишком многого, более того, что ей могли предложить.
Родители выдали ее замуж за Марка Отона, и она считала это хорошей партией, хотя не любила мужа. Впрочем, как и всех других мужчин, которых знала. Из них Марк оказался все-таки самым лучшим. Во-первых, он был хорошего рода, хотя и этрусского, а не римского, во-вторых, был богат, в-третьих, всегда оставался своим человеком при дворе, а при последнем принципате считался другом императора Нерона. Да и сам он был человеком неплохим: ровного характера, достаточной смелости и достаточного ума. Правда, достаточным его ум оказался только для других людей, а для Поппеи его явно не хватило.
Дело в том, что Марк Отон не хотел становиться императором, а Поппея больше всего на свете желала быть женой императора. Она с сожалением думала о том, что родилась римлянкой. Родись она, к примеру, в Египте, она бы имела шанс стать царицей, подобно Клеопатре. Но в Риме такое невозможно — грубые мужчины видели в женщине лишь способ получить удовольствие и ничего более, а значит, самое большее, на что могла рассчитывать женщина, это стать женой или любовницей императора. Не самая высокая ступень, но, по крайней мере, близкая к высокой.
Она заговорила об этом с Отоном уже через несколько недель после замужества. Сказала, что готова сделать все, чтобы он стал императором. Он рассмеялся (ведь мужчина считает любую женщину глупей себя), сказал:
— А ты не хочешь, чтобы я стал богом или хотя бы полубогом, например как Геракл?
— Богом стать нельзя,— отвечала она серьезно, не обращая внимания на его насмешливый тон,— им нужно родиться. А императором можно сделаться, стать.
— Но разве это не судьба? — спросил он уже без насмешки.
— Судьба,— подтвердила она.
Он улыбнулся, развел руки в стороны:
— Значит, у меня другая судьба.
— У человека та судьба, которую он выберет и с которой сумеет управиться.
— Значит, ты не веришь в предназначение, данное каждому из нас богами?
Поппея пристально на него посмотрела, прежде чем ответить:
— Боги благоприятствуют лучшим и любят сильных. Я хочу, Марк, чтобы ты стал сильным.
На его лице выразилось недовольство. Он встал и, шагнув к двери, не глядя на нее, сказал:
— Запомни, я не желаю слышать такое. Никогда.
И он вышел, сердито топая.
