обычно, он не слышал того, чего слышать не хотел.
— Этой женщине сделают операцию, как только приедем в больницу, — продолжал он. — Если выкарабкается, к вечеру сможет заговорить. Я хочу, чтобы ты был рядом — как только у нее наркоз выветрится.
— И?.. — спросил я.
— Боб Мейплз — он мужик ничего, только слишком старый, реакция не та. Может все испортить, как раз когда нужнее всего. Поэтому я его и подпускаю, когда не важно, есть кто рядом или нет.
— Я не очень понимаю, — сказал я. — Вы в том смысле, что…
— Я в гостинице номера заказал. Я тебя там высажу, и ты сиди, пока не позову. Отдохни, понял? Хорошенько отдохни, чтоб не спать на ходу, когда придет время.
— Ладно, — пожал плечами я, — только я в самолете уже выспался.
— Так еще поспи. Может, всю ночь не придется.
Гостиница была на Западной Седьмой улице — в нескольких кварталах от больницы; и Конуэй снял целые апартаменты. Помощник управляющего поднялся в номер вместе со мной и коридорным, а через пару минут принесли поднос с виски и льдом. За первым официантом вошел второй — с горкой сэндвичей и кофе.
Я себе хорошенько налил и подошел со стаканом к окну. Уселся в большое кресло и задрал ноги на батарею. Ухмыляясь, откинулся на спинку.
Конуэй, конечно, шишка, спору нет. Помыкает тобой — да так, что тебе может и понравиться. Ему по карману такие вот места, где народ по стойке смирно стоит, чтоб только ему услужить. В его распоряжении всё — кроме сына и доброго имени.
Его сын до смерти избил шлюху, и она его убила; старик такого никогда не загладит. Даже если до ста лет доживет, а я очень надеялся, что доживет.
Я отъел кусок от клубного сэндвича, но он не пошел. Поэтому я сделал себе выпить побольше и опять подошел к окну. Мне было как-то беспокойно и тяжко. Хотелось наружу — побродить по городу.
Форт-Уорт — начало Западного Техаса, и я бы тут в своем наряде не выделялся, как в Далласе или Хьюстоне. Прекрасно можно было бы время провести — что-нибудь посмотреть для разнообразия. А я вынужден торчать тут в одиночестве — ничего не делаю, ничего не вижу, думаю про то же самое унылое старье.
Будто заговор какой против меня, честное слово. Как будто еще в детстве я оступился и до сих пор не могу отмыться. Меня день за днем тыкали носом, пока я, как перепуганная собачонка, не стал гадить от чистого ужаса. А теперь вот…
Я налил себе еще…
…теперь вот я тут, но это ненадолго. Джойс непременно умрет, если уже не умерла. Я от нее избавился — и тогда же от
Эми Стэнтон? Ну, я покачал головой, она меня не остановит. Не прикует меня к этому Сентрал-Сити. Я толком не знал, как с ней порву, но чертовски хорошо знал: порву.
Как-нибудь. Все равно как.
Чтоб хоть как-то убить время, я полежал в горячей ванне, затем еще попробовал кофе с сэндвичами. Я расхаживал по комнате, ел, пил кофе, переходил от одного окна к другому. Жалко, что мы так высоко, — хоть что-нибудь разглядел бы.
Попробовал поспать — без толку. Я взял в ванной бархотку и стал драить себе сапоги. Один начистил хорошо и уже начал с носка второй, когда пришел Боб Мейплз.
Небрежно поздоровался, налил себе выпить. Сел, глядя в стакан и крутя в нем кубики льда.
— Очень гадко в аэропорту вышло, Боб, — сказал я. — Сам же знаешь, наверно, — я хотел, чтоб мы вместе всё.
— Ну, — кратко ответил он.
— Я дал Конуэю понять, что мне это не нравится, — сказал я.
А он только:
— Ну, — еще раз. И добавил: — Хватит про это. Брось тему, будь добр.
— Ну ладно, — пожал плечами я. — Как скажешь, Боб.
Краем глаза я наблюдал за ним, пока чистил сапог. Он был в бешенстве и тревоге — прямо тошнило его. Но я был вполне уверен, что не из-за меня. Вообще-то я понимал, что и Конуэй вряд ли довел его до такого состояния.
— Опять ревматизм замучил? — спросил я. — Ты б сел на стул, мне тогда будет удобнее тебе плечи размять, а?
Он поднял голову и взглянул на меня. Глаза его были чисты, но мне отчего-то показалось, что в них стоят слезы. Медленно, так медленно, точно сам с собой, он заговорил:
— Я же тебя знаю, Лу, правда? Знаю тебя вдоль и поперек. С тех пор еще, как ты пешком под стол ходил, — и я никогда про тебя ничего плохого не мог сказать. Знал, что? ты скажешь и как поступишь, что бы ни делал. Как в аэропорту, когда Конуэй мною помыкал. На твоем месте многие бы от радости скакали, а я знал, что ты не станешь. Я знал, что тебе это гораздо больнее, чем мне. Ты такой, и ты не знаешь, как другим быть…
— Боб, — сказал я. — Тебя что-то тревожит, Боб?
— Я подержусь, — ответил он. — Я, наверно, подержусь еще чуток. Мне просто хотелось, чтоб ты знал: я… я…
— Что, Боб?
— Я подержусь, — повторил он. — Я же говорю — надо держаться. — И, глядя в стакан, он позвякал льдом. — Этот Хауард Хендрикс… — продолжал он. — Должен был ведь соображать, что не стоит устраивать тебе эти глупости утром. У него, конечно, работа, как и у меня, и нельзя, чтобы дружба долгу мешала. Но…
— Ох, черт, Боб, — сказал я, — об этом я вообще не думал.
— Ну а я думал. Вот днем сегодня и задумался, когда мы из аэропорта уехали. Подумал, как бы ты себя повел, будь я на твоем месте, а ты на моем. Сдается мне, ты б вел себя любезно и дружелюбно, потому что ты уж так устроен. Но никаких сомнений бы не оставил в том, на чьей ты стороне. Ты бы сказал: «А ну-ка, послушайте, Боб Мейплз мой друг, и я знаю, что он прост как правда. Поэтому, если нам чего-то хочется узнать, давайте пойдем и прямо у него спросим. И не будем играть в пастушек, как будто он по одну сторону ограды, а мы — по другую…» Вот что бы ты сделал. А я… Ну, в общем, не знаю, Лу. Может, я от времени отстал. Может, слишком стар для этой работы.
Мне показалось, что тут он дело говорит. Он постарел, перестал верить в себя, а Конуэй, должно быть, гонял его и в хвост и в гриву, о чем я не знал.
— У тебя в больнице были неприятности, Боб? — спросил я.
— Да, — неохотно ответил он. — Кое-какие были. — Он встал и налил себе еще виски. Затем подошел к окну и встал спиной ко мне, покачиваясь на пятках. — Она умерла, Лу. Из-под эфира так и не вышла.
— Ну, — сказал я, — мы же и так знали, что шансов у нее немного. Все знали, кроме Конуэя, а он слишком упрямый, его нипочем не вразумить.
Боб не ответил. Я тоже подошел к окну и обхватил его рукой за плечи.
— Послушай, Боб, — сказал я, — не знаю, чего тебе наговорил Конуэй, но не стоит унывать. Он вообще что себе думает? Он и не хотел, чтоб мы сюда ехали, — нам самим пришлось напрашиваться. А когда приезжаем, он хочет, чтоб мы плясали под его дудку, а если не по-его пойдет, так орет как резаный.
Боб чуть повел плечами — а может, просто вздохнул. Моя рука соскользнула, и я чуть помедлил: вдруг еще что скажет, — потом зашел в ванную и закрыл за собой дверь. Бывает, когда человеку паршиво, лучше оставить его в покое.
Я сел на край ванны и закурил сигару. Сидел и думал, глядя на себя со стороны, — думал про нас с Бобом Мейплзом. Он со мной всегда вел себя пристойно и мне нравился. Но, пожалуй, не больше кучи других людей. Если по делу говорить, у меня таких знакомых, как Боб, — сотни. И вот я все равно сижу тут и переживаю из-за его проблем, а не своих.
