Наверно, они взяли целый фотоальбом. Что совсем не трудно — старики, Стэнтоны то есть, до ужаса невинны и услужливы, вопросов бы задавать не стали. В общем, после первого портрета — относительно недавнего — мне показали тот, на котором ей лет пятнадцать. И потом двинулись последовательно по годам.
Они… Я увидел Эми в тот день, когда она окончила среднюю школу, — той весной ей исполнилось шестнадцать, — в таком белом платье с кружевами и низких туфельках: она стояла очень напряженно, плотно прижав руки к телу.
Я посмотрел, как она сидит на ступеньках крыльца и против воли хохочет…
Я увидел, как она вся нарядилась, но ей вроде бы страшно — она в тот день уезжала поступать в пединститут. Я увидел ее в тот день, когда она окончила двухгодичные курсы, — она стояла очень прямо, рука на спинке стула, и старалась выглядеть старше своих лет.
Я увидел ее… а ведь сам многие снимки делал; будто вчера… увидел, как она работает в саду в старых джинсах; идет домой из церкви и хмурится — смастерила себе шляпку, а та ей не к лицу; выходит из бакалейной лавки, держа обеими руками большой пакет; сидит на качелях на веранде, в руке яблоко, а на коленях книга.
Я увидел, как на ней очень высоко задралось платье, — она только слезла с забора, и тут я ее щелкнул, — она согнулась, старается прикрыться и орет на меня:
Я увидел ее…
Я пытался вспомнить, сколько там фотографий, — прикидывал, надолго ли еще хватит. Мне казалось, они очень спешили, чтобы успеть показать мне все. Такое чувство, будто просто гнали вперед. Только я начну получать от картинки удовольствие — вспоминать, как делал снимок и сколько лет тогда было Эми, — как они ее гасят, и вспыхивает следующая.
Нельзя так с людьми поступать, вот чего. Знаете, как будто на Эми и смотреть-то не стоит; как будто они увидели кого получше. У меня ни предвзятости нет, ничего, но девушку симпатичнее Эми Стэнтон и фигуристее найдешь, когда рак на горе свистнет.
Мало того что они пренебрегали Эми — так спешить с картинками вообще было глупо. В конце концов, весь смысл этого спектакля в том, чтоб я раскололся, а как они меня расколют, если я не успеваю даже хорошенько на нее посмотреть?
Раскалываться я, конечно, не собирался; при виде Эми я внутри становился лучше и сильнее. Но они-то не знали, и это их не извиняет. Они совсем не напрягались. Работа у них — не бей лежачего, а они слишком глупы и ленивы даже для нее.
Ну, в общем…
Картинки начали показывать где-то в полдевятого — хватило бы до часу-двух ночи. Но вот надо было им так спешить — они дошли до последней где-то около одиннадцати.
Этот снимок я сделал меньше трех недель назад, и его-то как раз они оставили светиться надолго — не то чтобы совсем надолго, но я успел рассмотреть хорошенько. Мы с ней в тот вечер приготовили себе кое-какой еды и взяли с собой в парк имени Сэма Хьюстона.[17] И я сфотографировал Эми, когда она садилась в машину. Она смотрела на меня через плечо, распахнув глаза и улыбаясь, но как-то нетерпеливо. И говорила:
Побыстрее?
Тут я чуть было даже не обрадовался, когда опять зажгли свет. Врать Эми у меня никогда особо не получалось.
Я встал и принялся ходить взад-вперед по палате. Подошел к той стене, на которой мне показывали картинки, и потер кулаками глаза, а потом несколько раз погладил стену и немного подергал себя за волосы.
Мне казалось, я неплохо все разыграл. С них как раз довольно, чтобы поверили, будто мне не по себе, но недостаточно, чтобы на комиссии моему спектаклю могли что-нибудь приписать.
Наутро медсестре и санитарам снова почти нечего было сказать — то есть не больше обычного. Хотя мне показалось, что они вели себя чуть иначе — как-то настороженно. Поэтому я много хмурился и пялился в пол, а завтрак не доел.
К обеду и ужину тоже почти не притронулся — это было нетрудно, хотя есть хотелось. Да и все остальное делал для показухи, что был в силах, — не слишком нажимал, не слишком недоигрывал. Но слишком напрягся. Когда вечером меня проверяла сестра, надо вот было мне подойти и спросить… И это все испортило.
— А сегодня картинки будут показывать? — спросил я и буквально тут же понял, что не стоило.
— Какие картинки? Ничего не знаю ни про какие картинки.
— Портреты моей девушки. Сами же знаете. Будут показывать, мэм?
Она покачала головой, а глаза у нее сверкнули как-то подло.
— Увидите. Поживете — увидите, мистер.
— Ну так скажите им, чтоб не так быстро показывали, — сказал я. — Когда они спешат, мне ее толком не удается разглядеть. Только гляну, а ее уж нет.
Сестра нахмурилась. Покачала головой, воззрившись на меня так, будто ушам своим не поверила. И несколько попятилась от кровати.
— Вы… — Она сглотнула. — Вам хочется смотреть на эти фотографии?
— Ну… э-э… я…
— Вам
— Конечно, я хочу на них смотреть. — Я уже злился. — А почему бы мне и не хотеть? Что не так? С чего бы мне на них не смотреть?
Санитары двинулись ко мне. Я понизил голос.
— Извините, — сказал я. — Я не хотел бузить. Если вам, ребята, слишком некогда, может, поставите мне сюда проектор? Я умею с ним обращаться, ничего не сломаю.
Ночь у меня прошла очень скверно. Картинок не показывали, а есть хотелось так, что я долго не мог заснуть. Хорошо, что настало утро.
Так и закончился этот номер, а других они не откалывали. Наверно, смекнул я, поняли, что трата времени. С того дня они меня просто держали; сторожили, я с ними разговаривал лишь по необходимости, они со мной — тоже.
Так продолжалось шесть дней, и я начал недоумевать. Потому что эти их улики должны созреть — если они вообще есть.
Настал седьмой день — я вообще ничего уже не понимал. И тут сразу после обеда явился Бутуз Билли Уокер.
24
— Где он? — заорал адвокат. — Что вы сделали с беднягой? Вырвали у него язык? Поджарили на медленном огне? Где он, я вас спрашиваю?
Он шел по коридору и орал во всю глотку; я слышал, как несколько человек неслись за ним вприпрыжку — пытались его утихомирить, только никому и никогда это особо не удавалось, им тоже не удалось. Я его в жизни не видел, только слышал пару раз по радио, но сразу понял — он. Наверно, понял
