прочь вылетели. Только меч в руке. О смерти не думал, жизни не берег. А теперь знаю для кого жить, кому моя жизнь нужна.
Всхлипнула без слез и послушно закрыла глаза.
— Ты только не отпускай меня, Радо. Так и кажется, что ступлю на землю и вновь одна одинешенька на всем белом свете останусь. И жутко мне делается, и боязно, как там на лодии тех ярлов. Пока не высвободил ты меня.
— Не отпущу, а ты глаза закрой.
Вдруг чего — то испугалась, задрожжала всем телом и распахнула на него свои синие, как само небо, глаза. И зашептала, до боли сжав его шею.
— Нельзя тебе в город идти, радо! Нельзя! Убью тебя там. Меня, может, и пожалеют. Силком за себя Свищ потянет. А тебя убьет. А тогда и мне для чего жить? Когда ни батюшки, ни матушки нет. Когда тебя не будет, Радо.
— Все хорошо будет, княжна. Я видел…
Откинулась на руках и заглянула в глаза.
— Ты и то видел, Радо, что и воин Свищев нам рассказал, когда спрашивал у меня, кто в городе остался? И подсылов этих тоже видел…. Я знаю, видел… Но говорить мне не хотел, чтобы не тревожить.
— Сиди тихо, уроню.
Радогор не стал отвечать. Сама все угадала, что уж там отвечать.
В этот раз он останавливался чаще, чем обычно. Бережно снимал ее с рук и усаживал в траву. В тени под деревом. Сидела молчаливая, словно неживая. Так же равнодушно брала у него мясо из рук и бездумно глотала его. А когда он поднимался, поднималась и она. Заученным движением поднимала тянулась к нему руками, подставляя свое тело его рукам. И он снова шагал, часто поднимая глаза к небу, где нами черной точкой висел его вран.
И остановился задолго до сумерек.
— Здесь остановимся. — Твердо сказал он, опуская ее на землю. — Нельзя, чтобы тебя в городе видели с таким лицом. Или ты не княжна. Отдохнем, а утром уже в городе будем.
— Убьют нас в городе, Радо. — Безразлично сказала она, словно не слыша его.
Опустилась в траву и обняла руками колени.
— На людях? — Усмехнулся он. — Смелости не хватит. Из — за угла, в тесном проулке — да. Но на людях! Не — е — т. И не так то просто нас, Лада, с тобой убить. Меч еще на нас не выкован. Укусит можем.
Быстро развел костер, выпрямился и проворчал.
— Выходи, ленивый бэр. Вижу твою хитрую морду.
Ягодка выбрался из — за деревьев и, опасливо огибая костер, с независимым видом подошел к нему.
Здесь сиди, а мне отойти надо. — Распорядился он, набрасывая тетиву на лук. — Я скоро, Ладушка.
Ходил и, правда, не долго. Вернулся с ободранной тушкой козленка. Пристроил ее над костром и скоро от костра потянулся восхитительный запах. Запах печеного мяса и душистых трав.
— Лада, Крак… И ты, ленивец!
Разрубил, истекающее соком, мясо на куски и поделил на четыре части. Правду бэру и ворону мясо досталось сырым. Но они были не в обиде, о чем можно было догадаться по их виду.
Подвинул холстину и сам вложил кусок в руку княжны.
— Надо есть, Лада. Живым живое. Много ли пользы от нас скорбящих? Люди, а особенно Свищ, не должны видеть тебя слабой и сломленной горем. Пусть видят, что пришла к ним сильной и готовой…
Но к чему она должна быть готова, не сказал.
— Ешь! — Голос звучал, как команда. Твердо и властно.
И своей рукой поднес мясо к ее рту.
— Или…
Его ладонь медленно поплыла к ее лицу. Остановилась и палец коснулся виска. Ее рука сама закончила движение, а зубы впились в мясо. А глаза повеселели. И Радогор едва приметно улыбнулся.
— Ну, вот, видишь. А ты не хотела.
— Радо, и как же я в таком виде, в грязной изорванной рубахе и портках, в которые еще трех, таких же, как я, можно затолкать, людям на глаза покажусь?
— Княжну в любом виде признать можно. — Хотел сказать он. Но сказал другое. — В этом твоей вины нет. Пусть им, не тебе, должно быть стыдно, Влада. Не тебе, им совестно будет. Обещаю!
Его рука обугленной веткой что — то уверенно чертила на, очищенной от углей, земле. Наклонилась. Линии, линии. Прямые, волнистые, изломанные. Затем линии собрались воедино, выстраиваясь в домики, башни, стены. На волнистой линии закачались лодии. А по углам рисунка легли горячие еще угли.
Радогор распростер ладонь над рисунком и угли вспыхнули не ярким светом. А его взгляд застыл, устремившись к одной из лодий. Но угли, вспыхнув, погасли. А ветерок, вдруг появившийся из неоткуда, взъерошил пепел и унес его странную картинку. Радогор поднял голову и взгляд его стал снова ясным и осмысленным. Поднялся на ноги, бросил на кострище еще один взгляд, и подошел к княжне.
— Пора спать, Ладушка. Такой тебя люди не узнают.
Покачал головой и вскинул ее на руки.
— Я не могу сегодня, Радо. — Прошептала она, пряча от него лицо. — Стыдно мне. Матушки нет, а я плоть тешить…
И всхлипнула.
— Ты только не сердись на меня, Радо.
— Ладушка, да разве я тебя затем на руки взял?
Долго возилась и ворочалась, так, чтобы не волновать лишний раз его горячее тело неосторожным прикосновением. Но как бы не укладывалась, оно все равно было всюду. Или она оказывалась так, где ее и быть бы не должно. И руки сами тянулись к нему. А губы почему — то всякий раз находили его лицо.
— Спи, Лада, спи… Рано подниму. Подгадать надо так, чтобы в воротах народа было как можно больше.
— Я сплю, Радо. — Послушно соглашалась она.
И заползала под его ладони нестерпимо греховными местами. И снова возилась и ворочалась, попрекая себя бесстыдством. А ну, как матушка ее видит?
— Не надо нам идти в город, Радо. — Снова жарко, так, что сердце заколотилось в груди неистово и часто. — Убьют нас там!
— Спи, Ладушка. Не убьют. Я видел.
— А вдруг ты чего то не разглядел и убьют? — Всхлипнула с надрывом и принялась сдирать с себя одежду. И я тебя больше не увижу. Не обниму, не поцелую. И не увижу никогда, и рук этих сильных никогда не почувствую своим телом. Матушка родная, прости ради всех богов свою бесстыдную дочь! Он, Радогор, последнее, что осталось у нее в этой жизни.
— Ладушка!
— Молчи, молчи, Радо! — Ладошкой закрыла ему рот. — Я сама за все отвечу. И не говори. Чтобы не слышал ни кто. Пусть на мне одной будет этот грех. А тебя даже не коснется. Радо мой, Радо!
Так и уснула, повторяя припухшими губами его имя.
А он еще долго не мог уснуть. Лежал, подперев голову ладонью. И не сводил глаз с ее испуганного лица, поглаживая ее своей ладонь, как малое дитя и словно стараясь укрыть от всех, свалившихся на нее, бед. А она всхлипывала, терла кулачками глаза. Вытирая даже во сне бегущие слезы и жалась к нему в испуге, а он еще крепче сжимал ее в своих руках.
Проснулась сама, на рассвете. С подпухшими от слез глазами, но спокойная и уверенная в себе.
— Ты, как всегда прав, Радо. Горе уходит, остается печаль. — Проговорила она, глядя в сторону, натягивая на себя свою нелепую одежду. — Но с этим можно жить. А, кроме того, у меня есть ты. А это много больше того, что бы меня ждало в княжеском тереме. Нам не следует бежать. Я хочу посмотреть в лицо убийцам моих родителей.
