через плечо.
— Цветов душистых в воду набросайте. А сами вон идите. Одна остаться хочу.
Голос резкий, и на девок не глядит.
— И платье девичье не несите мне. Сапоги мягкие с короткой голяшкой несите, порты из тонкой кожи и подкольчужник, как у витязя Радогора.
— Да, как же так, княжна, краса наша? Люди осудят.
— Свища не осудили. — Гневно выкрикнула она. — Прочь идите, одна останусь.
Едва двери стукнули. Как она вылезла из своей одежды. Против обычая пошла. Не позволила себя мыть, тереть и водой окатывать. Красу ее девичью нахваливать и приговаривать. Все казалось ей, что углядят востроглазые, что и не девка уж. Баба. Ладная да пригожая. И до ласки ночной жадная. И груди ее не девичьи. Мужскую руку познавшие. Обласканные и зацелованные его губами. И тело ждущее его ласк, похотливое. А уж про мысли, что в голове теснятся, под волосом прячутся, лучше и не говорить. До того стыдные, что пору краснеть и очи долу клонить.
Долго и с наслаждением плескалась, разливая воду по полу, по цветным дорожкам. Волосы выполаскивала, как бабы белье на реке полощут, пока вода не остыла. И обеспокоенно думала, принесли ли воды Радогору. И шипела разъяренной кошкой при одной мысли, что не сумел он прогнать подлых и моют его, обихаживают распутные сейчас своими жадными руками. И готовила для них муки мученические, нестерпимые.
Вышагнула из лохани и наскоро обтерлась длинным и мягким рукатерником, расшитым цветами и неведомыми сказочной красоты, птицами.
Дверь скрипнула и осторожно приотворилась.
Встала бесстыжая в распахнутой двери и руками всплеснула.
— Краса ты наша, тело белое… дерзкий взгляд скользит по ее телу сверху до низу, с низу до верху. И обратно. Не укроешься.
— В пору под венец, да вести не кому. Телу девичьему в коже тесно. Пальцем ткни и сок брызнет. Груди, что яблочки наливные.
Платье, что в руках держала, на пол упало. И трещит, рта не закрывая, без умолку.
— Умолкни, сорока! — Прикрикнула на девку Влада, натягивая прямо на голое тело, узкие портки. Мягкая ткань туго обтягивает бедра и ягодицы. Заправила в них тонкую рубаху и сунула руки в новенький, поскрипывающий подкольчужник. Подумала, подумала и затянулась натуго широким ремнем
Девка уже лезла в волосы роговым тонким гребешком.
— А мы той порой волосики твои, княжна наша, расчешем да разберем и в косы девичьи заплетем. Разоделась то как дивно? И вроде все спрятано, и вроде бы все на виду. Глаз не оторвать!
Вспыхнула и отстранила ее руку.
— Ремешок принеси волосы перетянуть. Или поясок плетеный узкий. — Проворчала она. И устыдившись. Пояснила любопытной девке, которая бог весть что подумать могла. — Год кос плести не буду, пока по батюшке с матушкой душа не переболит. А тогда уж и плети…
И, не слушая больше девку — болтушку, с языком, сродни коровьему боталу, вышла из светелки.
Девки сбились в кучу подле опочивальни Радогора. Перемигиваются, перешептываются. Глаза сладким туманом затянуло.
— А вы что здесь все сбились? — Строго спросила она. — Или дел больше других нет, как воев у дверей выкарауливать?
Даже в двери никого не пустил, княжна — голубушка. Сам воду занес, сам разделся. — не скрывая своего удивления, ответила одна за всех. И уж совсем разочарованно добавила. — И моется сам, будто мы все безрукие.
Влада с трудом сдержала облегченный вздох.
— Прочь идите. Пока палками гнать не велела. Сама платье ему приготовлю. — И нетерпеливо притопнула ладным, вокруг ножки, сапожком. — И не сметь мне на глаза показываться, пока сама не позову.
Проводила девок ревнивым взглядом. И скорбно вздохнула, подумав, и где только батюшка таких насобирал. Одна другой глаже. Куда не поглядишь, в каждом углу оторва.
Долго рылась в батюшкиных сундуках, подбирая одежду по росту, что было совсем не просто. Но наконец остановилась, и навьючив одежду на руку, вернулась на свою половину, прихватив заодно и не длинный боевой нож в узорчатых ножнах со стены. Растягивая время, распустила пояс и повесила на него нож. Прошлась раз другой по светлице из угла в угол. Прислушалась и, боязливо выглянув в переход, толкнула двери в опочивальню Радогора рукой. Двери отворились без звука. Еще раз оглянулась и проскользнула внутрь. Радогор, обмотавшись рукатерником, стоял с растерянным видом, разглядывая свою грязную и ни на что уже не годную, одежду. На голых плечах, груди и спине, вода сверкала каплями. Мокрые волосы прилипли к плечам.
Стараясь не шуметь, осторожно опустила вьюк на лавку у дверей, неслышно подошла сзади, обхватила узкий стан руками и прижалась к влажной спине, блаженно вдыхая запах сильного, пахнущего лесными цветами, тела.
— Увидят, Ладушка! — Озабоченно проговорил он, не оборачиваясь.
— Не увидят. Ты же проглядел меня. Тех же, у дверей, я всех прогнала. — Со смехом прошептала она, прижимаясь губами к его телу.
Я тебя увидел, когда ты еще у дверей таилась. — Возразил он. Развел ее руки своими, окинул быстрым взглядом и удивленно поднял брови.
— Ты же меня в девичьем уборе и не признаешь среди многих. — Смутилась Влада под его взглядом. — Платье мешком до пят Поди, разбери где кто. И косу как плести? Девичью заплести, богов гневить. Бабьи? И того хуже. А так и не пойми что. Девка не девка, и баба не баба. Одно недоразумение.
— Дева — воительница. — Радогор и не думал скрывать своего восхищения. — О коих мне дедка Вран рассказывал. Только они открывали глазам одну грудь. А для чего, я так и не понял.
— А это, Радо, чтобы глаза слепли. Чтобы враг кроме этой груди ничего и не видел больше. — Развеселилась лада, которой пришлись по душе его слова. Для тебя же хоть все на волю выпущу, чтобы никого кроме меня не видел. Девок — срамниц всех из терема вымету, чтобы не пялили на тебя свои глаза, мой витязь….
Да я и так, кроме тебя никого не вижу, Ладушка.
Забыв о своей наготе, подхватил ее на руки и склонился над ее лицом.
— Скажи ты мне утром… Радогор, в щепы размечи этот град — разметал бы и не задумался. А потом с землей перемешал, чтобы и памяти его не осталось.
Синие глаза сияют таким счастьем, что и, правда, хоть горы прямо сейчас ворочай.
Опустил ее на пол и сокрушенно полез рукой к затылку. На глаза попались старые, перемезанные землей и травой, портки. И Влада, видя его потерянное лицо, снова заливисто засмеялась.
— Я уж приготовила все для тебя. Одевайся.
Смутилась, опустила голову и стыдливо ковырнула носком сапожка дорожку. — если бы можно было, так от тебя и вовсе всю одежду попрятала. Уж такой ты, радо, у меня видный да пригожий, что и сил нет. Век смотри и не насмотришься.
Пришел черед смутится Радогору. Торопясь, упрятал манящую наготу в тонкой выделки светлые портки. Вбил ноги в мягкие сапоги, нарядился в новенький подкольчужник и затянулся поясом. Потянулся к лавке за ремешком, чтобы волосы стянуть, а она его к лавке за руку потащила, нашептывая.
— Позволь, сама тебе волосы причешу и приберу. Хоть и не жена я тебе, но так и тянется рука за гребешком. Там, в лесу, под ольхой его под рукой не оказалось, а то еще тогда бы забралась я в них.
И затихла, склонясь над гребнем. Медленно водила им, разбирая прядь за прядью, укладывая волос к волосу, приглаживая и прилаживая их.
— Чудно. И волосы у тебя, как у девки. Мягкие и пушистые. И пахнешь сам, ровно девка. А ни ручья, ни цветов.
Взлохматила, взбила их и зарылась в них лицом.
— Грех сказать, не будь того ярла и тебя, счастья моего, не было бы. — Повторила она уж не раз и не
