дорогой помадой…
Я вдруг поймала себя на мысли, что уже забыла о собственном неприглядном виде. (Впервые в жизни нарушила принцип — приходить на работу накрашенной и причесанной, в крайнем случае — никому без прически и макияжа на глаза не показываться, сразу запираться в кабинете и приводить себя в порядок. Хотя вот Лариска Кочетова запросто приходит на работу как с постели, треплется со всеми подряд в коридоре, пока дойдет до своего кабинета, и, пока красится, даже двери к себе в кабинет не закрывает…) Забыв о своих ненакрашенных ресницах, я просто плавилась от восхищения, разглядывая безупречный грим на красивом лице свидетельницы, полные изящества движения, одежду, в которой не стыдно появиться в парижском бомонде (хотя, вообще-то, не была, не знаю). Это я-то плавлюсь; а что же должны чувствовать мужчины рядом с таким великолепием?
Хотя я оцениваю каждый элемент образа в отдельности, а мужики, наверное, воспринимают впечатление целиком. Правда, может быть, какой-нибудь продвинутый современный мужчина еще оценит, в каком бутике куплена каждая вещь из прикида, что либо добавит баллов к общей оценке, либо ее снизит.
Я изо всех сил старалась, чтобы мое глазение не выглядело неприличным, но все равно не могла оторвать от нее взгляда.
Наконец я опустила глаза в паспорт и посмотрела, сколько лет этой женщине; если, конечно, это был ее паспорт. У нее была нежная, гладкая смугло-розовая кожа, без единой морщинки даже в самых уязвимых местах — возле глаз и рта, блестящие глаза, прекрасные светлые волосы; руки, которые, как считается, выдают возраст женщины, бесстыдно свидетельствовали об одном — эта женщина молода. А по паспорту ей было пятьдесят два года.
— С чем связан мой вызов? — поинтересовалась она без нажима.
— Нателла Ивановна…
— Я же сказала, просто Нателла.
— Как-то неудобно… А с отчеством никак?
— Никак, — твердо сказала она. — Меня это будет раздражать.
— Хорошо. — Я вздохнула. — Мне передали дело о смерти вашего сына и невестки. Я хотела поговорить с вами.
Она чуть больше повернулась ко мне и подняла брови, как бы вежливо говоря:
«Правда?»
— Вы теперь возглавляете фирму сына?
— Немножко не так, — ответила она-с еле заметной улыбкой. — Фирмы сына больше не существует. У него была строительная фирма, а у меня фитнесс-зал.
Просто я сохранила название.
— И здание?
— И здание.
Она кивнула с той же милой улыбкой, еле обозначенной.
— Как вам это удалось? На здание ведь было много претендентов?
— Отнюдь. Сын устранил всех конкурентов. Конечно, в переносном смысле, юридическим путем. У него был очень мягкий характер. Я иногда не понимала, как можно добиться чего-то в делах с таким мягким характером. После его смерти я приобрела его фирму, вместе с имуществом, естественно, то есть вместе и с этим зданием, и закрыла ее. Вернее, перерегистрировала.
— А его персонал?
— Особого персонала там не было.
— Насколько я знаю, там были, по крайней мере, бухгалтер, референт и охранник.
— И это ярко демонстрировало неспособность моего сына вести дела.
Сентиментальность и бизнес — две вещи несовместные. Охранником был выживший из ума старикан, где уж сын его подобрал, я не знаю. Референтом — бывшая сокурсница сына, полная неудачница во всем. А окружать себя неудачниками вредно, это заразно.
— А бухгалтер?
— Это был единственный дельный работник, и то нашла ее я. Она перешла в мою фирму.
— У вашего сына была «крыша»? — спросила я, отдавая ей назад паспорт.
Редничук убрала паспорт в сумку, щелкнув замком, а потом спросила:
— «Крыша»? А что это такое? — и опять еле заметно улыбнулась.
— Я имею в виду, платил ли ваш сын кому-то деньги за безопасность? Чтобы его не трогали криминальные элементы?
— Нет.
Она покачала головой.
— А вы платите кому-нибудь?
— А как вы думаете, что я вам отвечу?
Очаровательная женщина, подумала я, записывая ее слова в протокол.
— Нателла Ивановна…
— Нателла, — поправила она.
— Скажите, пожалуйста, а что сталось с городской квартирой вашего сына и его семьи?
— Ровным счетом ничего. Там продолжают жить его дети — мои внуки.
На бабушку она никак не походила.
— Разве они живут не с вами? — удивилась я.
— Нет, они живут в своей квартире с няней, а я обеспечиваю им жизнь.
Видя мое удивление, она пояснила:
— Разве вы не считаете, что так логичнее? Я занимаюсь бизнесом и не могу уделять им столько времени, сколько нужно для их нормального, гармоничного развития. Кроме того, зачем им стеснять меня, а мне — их? Они привыкли к своей квартире. А я столько времени жила одна, что постоянное присутствие в моем доме маленьких детей и их няни создаст определенные неудобства. В конце концов, у меня квартира рассчитана на одного человека. Вчетвером там будет неудобно. Надо выбирать оптимальные варианты.
— А вы ничего не уничтожали в квартире сына? — поинтересовалась я, затаив дыхание.
— Нет, я ничего там не трогала.
— И семейные архивы сохранились?
— Видимо, — она пожала плечами. — Я не проверяла. Зачем они мне?
— Может быть, фотографии сына и его жены…
— Мне они ни к чему. У меня есть свой архив.
— Нателла… — На этот раз я с трудом, но удержалась от добавления отчества. — Вы могли бы мне разрешить прийти и посмотреть архив вашего сына?
— Хорошо. — Она снова пожала плечами. — Когда вы хотите это сделать?
— Лучше не откладывать…
— Вот вам моя визитка, — она протянула мне карточку. — Надумаете, позвоните. Номер моего мобильного там написан. В любое время суток. Я свободна?
— Да, пожалуй. Прочитайте и подпишите протокол.
— Протокол? Но я ничего важного не сказала.
— Но кое-что я записала, буквально две строчки.
Она подписала протокол и ушла, а я вдохнула воздух, пропитанный легким ароматом ее духов. Странно, пока она сидела напротив меня, духи не чувствовались, но вот она вышла, и по кабинету распространился слабый, но невыразимо прекрасный запах, еще некоторое время напоминавший мне, что здесь побывала шикарная женщина. Я окунулась в облачко аромата, стоявшее, как послевкусие дорогого коньяка; ни с каким вином Нателла Редничук не ассоциировалась.
Под вечер в контору забрел Горчаков, весь в архивной пыли.
— Ну как? — сочувственно спросила я.
— Восемь травмпунктов. Пока ничего.
— Сколько осталось?
— Двадцать три.
