надеюсь, папа от нас скрывать не станет — решит проблему, в меддокументах Светловой данные о ее группе крови должны быть.
— Что задумалась, Маша? — вывел меня из оцепенения голос Горчакова.
— Что? Вот это, — я потрясла факсимильным актом вскрытия неопознанного трупа, — с очень большой вероятностью одна из наших фигуран-ток. Та самая, Светлова. Как ты думаешь, имею я моральное право проделать с ее мужем этот фокус?
— Думаю, что имеешь, — сказал Горчаков, подумав. — Если бы ты знала точно, что это труп Светловой, тогда это было бы подло. Но ты не знаешь.
— Так, — кивнула я. — Продолжай.
— И предъявлять этот труп мужу для опознания нет никаких оснований, ведь он утверждает, что жена его жива. И в розыск она, как пропавшая без вести, не объявлена.
— Так.
— Дальше: допустим, труп ему предъявили. Он его все равно не опознает.
— Почему? — заинтересовалась Алена.
— Потому что тело практически скелетировано. Мягкие ткани лица не сохранились, туалет трупа не поможет. Одежды на трупе нет, то есть даже по одежде не скажешь, она — не она, — Лешка поцеловал Алену в щечку.
— А по волосам?
— А опознание только по волосам, как ты знаешь, ненадежно.
Да, я это знала. У Лешки был случай, когда родной отец не опознал по волосам дочку. У дочки на голове была химическая завивка, о чем отец не подозревал, потому что она, обладая от природы прямыми, как палки, и непослушными волосами, «химию» делала только для того, чтобы укладка держалась, и после мытья распрямляла волосы феном. А в морге труп помыли из шланга, и волосы на голове закудрявились, ведь разглаживать их было некому. Отец, которому предъявили тело, уверенно сказал: не она, волосы не ее. Из-за этого установление личности трупа затянулось на шесть месяцев.
— Не сомневайся, Маша, все нормально. У меня вот на этот счет никаких комплексов.
— Ну так ты и проделаешь фокус, а?
— Нет уж, — Горчаков помотал головой. — Пускай уголовный розыск очки зарабатывает.
— Значит, все-таки сомневаешься?
— Нет, — твердо сказал он. — Не сомневаюсь. А вот я сомневалась. Это была оперативная хитрость из разряда мошеннических хитростей. Сколько себя помню, и теоретики, и практики спорили, можно ли применять к подследственному или свидетелю какие-нибудь приемчики, чтобы добиться нужных показаний. Я считала, что да, но на всю жизнь запомнила вычитанное когда-то, еще в студенческие годы, в учебнике криминалистики определение приемлемой оперативной хитрости. Это допустимо, если ты просто демонстрируешь клиенту какие-то факты, а он сам оценивает их и делает неправильные выводы, которые влияют на его поведение. Самый известный пример из этой области описан Шейниным. Расследуя дело об исчезновении молодой женщины, он подозревал мужа, который вел себя слишком активно, писал жалобы, стучал кулаком по столу, требуя найти жену; а трупа не было. Тогда следователь, зная, в какой обуви пропавшая была накануне исчезновения, точно такую же пару туфелек расположил на своем столе и прикрыл газетой так, чтобы они торчали из-под газеты, и вызвал на допрос мужа. Тот отвечал на вопросы следователя, а сам нет-нет, да и косился на туфельки. Наконец, не выдержав, он нервно спросил у следователя, зачем у того женские туфли на столе, хотя следователь ему про обувь никаких вопросов не задавал. Думая, что это туфли его жены, а их присутствие та столе следователя означает, что труп нашли, он сам себя привел в соответствующее психическое состояние и сознался в убийстве жены.
Иными словами, следователь не вводил подозреваемого в заблуждение, не говорил — вот туфли вашей жены, мы нашли ее труп, и все указывает на вашу вину. Он просто дал тому возможность увидеть некую обувь, а уж что подозреваемый подумает по этому поводу, какое придаст значение этому обстоятельству — личное дело подозреваемого, ответственность за то, что у подозреваемого в голове, на следователе не лежит.
Другое дело, когда следователь умышленно фабрикует какое-то доказательство и предъявляет его подозреваемому. Это уже мошенничество и злоупотребление служебными полномочиями.
Но то, что мы собирались сделать, как раз и было фабрикацией доказательства. В чистом виде. И говоря по совести, мы не знали, какую реакцию мужа Светловой повлечет предъявление этого сфабрикованного доказательства; он может вообще схватиться за сердце, упасть и умереть. И что мы тогда будем делать?
Битый час мы обсуждали моральную сторону задуманного предприятия. Алена была целиком на стороне Горчакова, то есть за эксперимент, что меня окончательно убедило в полной беспринципности журналистской братии; впрочем, и следовательская не лучше, и оперативная. Чуть позже к нашему обсуждению присоединились Мигулько с Синцовым, а там и муж пришел с работы. И я оказалась в меньшинстве, вернее — в единственном числе со своими моральными терзаниями.
Логика оппонентов была такая: если это муж грохнул жену и прикопал ее в канавке, то наши дешевые подходцы на признание его не подвигнут. Он клюнет на уловку, только если искренне считает, что его жена жива. А если он и вправду считает, что жена жива, то пусть расскажет, зачем ему понадобилась крупная сумма как раз в период, когда она исчезла, и кто и почему заставил его молчать.
— В конце концов, это наш единственный шанс узнать правду, — убеждали они меня хором. — Светлов — единственный, кого мы хоть как-то раскачали, и сейчас достаточно небольшого усилия…
— Ты же знаешь, Маша: Светлов — наш единственный шанс. Банкир на порог не пускает, дипломатические родители вообще жалобу накатали, к ним тоже не сунешься. Про Удалецкую и спросить не у кого…
А кончилось все тем, что они решили: а что это они вообще спрашивают у меня разрешения? Текст есть, и ничто им не мешает пустить его в дело.
«Прошу тебя сказать им всю правду. Это очень важно для меня. И для тебя, и для нашей девочки. Очень прошу».
— Как вы только это сделали? — восхитился Мигулько, прослушав запись этих слов, произнесенных голосом Инны Светловой.
Алена объяснила, что, многократно перезаписав фонограмму радиопередачи, она аккуратно вырезала из нее нужные нам слова, а потом склеила обрезки в другом порядке, составив этот текст.
— Вот смотрите: мы с Машей расшифровали фонограмму, написали на бумаге. Вот: «— Я? Конечно. Я ведь живой человек. Сказать правду, у нас в женском коллективе бывают конфликты, и даже не производственные, а просто бабские ссоры. Но очень редко, только если кто-то срывается из-за пустяка.
— Например?
— Например, кто-то пил чай и не помыл за собой чашку, а тебя это раздражает. Бывает ревность…
— К кому? К клиентам вашей фирмы?
— Ну… Бывает, и к клиентам нашей фирмы. Но повторяю, это бывает очень редко. И тот, кто сорвался, потом очень переживает. Девочки у нас хорошие.
— Инна, а вы дружите с сослуживицами? Или встречаетесь только на работе?
— Дружу, но не со всеми. У меня есть близкая подруга с работы.
— Очень близкая?
— Очень. Пожалуй, самая близкая.
— Как вы считаете, то, что вы работаете вместе, укрепляет вашу дружбу или, наоборот, угрожает ей?
— Наверное, укрепляет. У нас общие интересы, и для нашей дружбы это важно…
— Инна, вы просите у сослуживиц деньги в долг?
— Бывает, прошу.
— А были случаи, что вам отказывали?
— Нет… Нет, не припомню такого. Мы доверяем друг другу, это очень важно для меня…» Ну, и так далее. Вот, мы нужные нам слова пометили, я резала фонограмму и аккуратно, в нужной последовательности эти слова склеивала, чтобы получилась просьба.
