роботы. Но Майкла эта проблема не волновала. Он был холостяк и со студенческих пор привык обходиться один в своем нехитром домашнем быту. А кроме того, последние полтора года у него была Полина. Никто не вешал на нее обязанности домработницы, это она сама взяла их на себя, а Майклу было бы достаточно и того, что она была нежной, пикантной и веселой любовницей, прекрасной учительницей русского языка и заводной компаньонкой в походах по ресторанам и концертам. Конечно, за эти полтора года он постепенно сменил ее гардероб. Ничего дорогого, поскольку она не смогла бы объяснить своим родителям, откуда у нее дорогие вещи. Но нижнее белье, туфельки, сапожки, джинсики, пару платьицев — короче, она стала его полудочкой-полулюбовницей, а заодно, по собственной инициативе, и домработницей — приходя к нему, она под песни битлов или под собственные арии мыла пол, пылесосила коврики, перемывала посуду. Все было прекрасно, и лишь одна черта ее характера или, если хотите, привычка раздражала Майкла — каждый раз, наведя порядок в квартире и приняв душ, Полина, совершенно голенькая, усаживалась на подоконник и с высоты восьмого этажа взирала на многолюдный Ленинский проспект. Солнечным ли днем или зимним вечером — неважно. Голая на подоконнике, на виду у всей Москвы — точно так, как она сидела сейчас…
— Где ты был всю ночь? — она отложила ноты, спрыгнула с подоконника на пол и подошла к Майклу, глядя на него снизу вверх своими требовательными зелеными глазами. Вся ее нагая фигурка выражала сдержанное негодование ревнующей женщины — эти глаза, эти пушисто-колючие ресницы и даже торчащие сосочки ее груди.
Майклу стало смешно, и он протянул руку:
— Они сейчас лопнут от гнева…
Но она не дала дотронуться до себя, уклонила тело от его руки и одновременно вытянула к Майклу голову с острым, нюхающим воздух носиком.
— От тебя пахнет «Obsession». Ты стал знаменитым и завел себе другую, да?
— Глупая, никого я себе не завел… — он потянулся обнять ее, но она опять отстранилась.
— Где же ты был?
Никогда прежде она не задавала ему таких вопросов, но, правда, никогда прежде он и не давал ей повода для этого. Теперь это бешенство ревности в горящих зеленым огнем глазах и в худенькой, с торчащими сосочками фигурке даже возбудило Майкла.
— Я был у нашего посла. Он заболел, и пришлось просидеть возле него всю ночь… — пытаясь обнять Полину, Майкл плел первое, что приходило в голову.
— А при чем здесь «Obsession»?
— Не знаю. Может быть, мой пиджак висел рядом с плащом его жены…
Но в глазах Полины не было полного доверия даже тогда, когда через несколько минут он уложил ее в постель.
— Ты правда не был с другой женщиной? — спрашивала она, сжимая свои ноги замком.
— Правда…
Он взял ее почти силой — с такой неохотой она разжала ноги. И тут же слезы брызнули из Полиных глаз.
— В чем дело? — остановился он. Никогда до этого он не видел, чтобы она плакала.
— Я умру… — сказала она сквозь слезы. — Ты был с другой женщиной. И если у нее СПИД — я умру…
Майкл был потрясен. Русские называют СПИДом AIDS. Эта девочка, зеленоглазая русская белоснежка, любит его так, что отдается ему, даже полагая, что рискует при этом жизнью?
И как не устал он за эту длинную, с челночным полетом в Вашингтон и обратно ночь, следующие двадцать минут прошли так бурно и нежно, что он почти забыл о той красотке-брюнетке, с которой еще два часа назад целовался в Брюссельском аэропорту. А спустя двадцать минут он упал на кровать лицом в подушку и заснул мертвецким сном.
Полина лежала возле него еще минуть пять — с открытыми глазами и совершенно неподвижно. Затем встала, вышла на кухню, выпила полстакана воды из крана, надорвала пакетик с парой новеньких резиновых кухонных перчаток и надела их на руки. Но вместо того чтобы мыть посуду, открыла «дипломат» Майкла, с которым он прилетел из Брюсселя, порылась в бумагах. Однако того, что она искала, здесь не было. Она вернулась в спальню, мельком глянула на спящего Майкла, сунула руки в оба внутренних кармана его пиджака. В одном из карманов был бумажник с американским паспортом Майкла, его автомобильными правами и кредитными карточками. Во втором — белый, длинный, плотный, импортный, запечатанный конверт без всякой надписи. Она понюхала конверт — от него не пахло. Похоже, это то, что нужно, но на всякий случай она подняла с пола брюки Майкла и ощупала карманы. В карманах были только деньги — рубли и доллары. Это ее не интересовало, она сунула деньги обратно. Набросила на себя рубашку Майкла, с конвертом в руках она вышла из спальни, тихо открыла входную дверь и протянула конверт женщине и мужчине, которые стояли за этой дверью на лестничной площадке.
— Две минуты… — беззвучно, только губами сказала ей женщина, принимая конверт руками, одетыми в тонкие перчатки. А мужчина тут же наклонился к небольшому чемоданчику, похожему на «кейс», в котором профессиональные фотографы носят дорогие фотокамеры.
Полина кивнула и, не интересуясь, что они делают с конвертом, но и не закрыв дверь, отошла к подоконнику, собрала ноты в большую черную папку и стала одеваться уже в свою одежду — трусики, джинсы, босоножки. У нее было совершенно бесстрастное лицо, словно у робота или манекена…
12. «Сибирский экспресс».
12.30 по сибирскому времени (09.30 по московскому времени)
По коридорам всех вагонов радио по-прежнему разносило громкий пульсирующий голос Мадонны. Казалось, даже колеса поезда стучат в такт этой песне. У двери купе Стрижа дежурил Серафим Круглый, а Стриж, Вагай и Турьяк сидели в купе. Но, хотя дверь была закрыта, полностью от Мадонны она не изолировала.
— Никакой принудиловки, только добровольцы! — объяснял Вагай Турьяку. — И со сбором денег на плакаты, на оркестры и так далее. Нам нужны списки всех, кто за Горячева. Когда они выйдут на демонстрацию, на улицах будут частные грузовики с выпивкой. И там их будут угощать водкой. За здоровье Горячева, ну и… на обком и КГБ науськивать. Наши люди, как ты понимаешь. И они же для затравки начнут окна бить в райкомах партии и десятку милиционеров рожи расквасят. И публика их спьяну поддержит, конечно, охотники райкомы да милицию громить у нас всегда найдутся! И «Память», конечно, тут же ввяжется — бить жидов и частников. Вот тут-то мы армию и вызовем! И по спискам весь горячевский пласт снимем. Как пенку на молоке! Дошло? — медальное лицо Вагая светилось, словно он воочию видел, что произойдет, когда толпа демонстрантов перепьется дармовой водкой, начнет громить здания райкомов партии и в дело вмешаются армейские части. — Дошло? Армия только счастлива будет наср… Горячеву — она с ним еще за сокращения не рассчиталась…
Турьяк поглядел на молчащего Стрижа, потом снова на Вагая. Вздохнул и покрутил головой.
— Н-да, круто… Рисково, однако!
— Противника нужно бить его же оружием, — усмехнулся Вагай.
— Ты помнишь, кто это сказал?
— Не знаю. Ленин, наверно.
— Сталин!
— Ну хорошо. Допустим… — сказал Турьяк. — Допустим, вы в Свердловске, а я в Иркутске это организуем. А как в других городах? Нельзя же эту идею вслух на люди вытащить. А сами-то многие и не поймут. Я вот не допер.
— А вот это и будет твоя работа, — сказал Вагай. — Подсказать недогадливым.
— Ну, нет!
— Подожди. Подсказать и сказать — это разные вещи. Слушай. Нужно пустить меж секретарей обкомов слух — только такой, шёпотом: мол, Свердловск собирается Горячеву настоящую здравницу устроить, сибирскую — с блинами и бесплатной стопкой водки. А когда этот слух пойдет, каждый секретарь обкома решит нас переплюнуть. И кому нужно, тот сообразит: стопку выставлять на брата или пол-литра. Ночь проворочается, а к утру дотюхает. Сам! На то и расчет, понял?
— Нет, так не пойдет! — твердо сказал Турьяк Стрижу. — Ты демонстрацию придумал и водку будешь
