— Больше ста! — победно сказал Кольцов. — По вашему, все они должны были стрелять в Президиум за то, что им не дали слова? Да? Возьмите этот «Приговор» и не позорьтесь! — он протянул листы Анне Ермоловой. — И давайте переделаем его так, как ему положено быть!
— Один не очень удачно сформулированный параграф еще не значит, что нужно переделывать все, — произнес киргиз-космонавт Омуркулов.
— Один?! — снова встрепенулся к бою Кольцов. И опять взял листы из руки Ермоловой, стал читать: «Признать смягчающим вину Батурина тот факт, что он родился и воспитывался в семье потомственных коммунистов…». Значит, семьи потомственных коммунистов производят убийц? — Кольцов иронически наклонил голову и посмотрел на Омуркулова: — А я помню, что когда мы утверждали вас в команду космонавтов, немалую роль сыграло именно то, что вы, как и Батурин, коммунист в четвертом поколении. Но, оказывается, мы ошиблись. Нужно было вас не на космическую орбиту, а в тюрьму отправить. Или в психушку, как потенциального убийцу!…
Через десять минут, расхаживая по кабинету-библиотеке на втором этаже дачи и держа в руках листы с «Приговором Трибунала», Кольцов диктовал:
— Приговор Партийного Трибунала ЦК КПСС по делу Николая Батурина. Точка. Абзац…
Анна Ермолова сидела за пишущей машинкой у распахнутого в парк окна, печатала вслед за Кольцовым.
— Первое: признать несостоятельными обвинения, выдвинутые Н. Батуриным в адрес товарища Михаила Сергеевича Горячева. Определить, что падение авторитета партии вызвано в первую очередь теми партийными работниками, которые оказывают сопротивление генеральному курсу партии, направленному на дальнейшую перестройку и экономическое обновление нашей страны. Точка, — Кольцов остановился посреди библиотеки-кабинета и повернулся к членам Трибунала, сидящим вдоль стены на диване и в креслах: — Или это все-таки Горячев виноват в том, что батурины ни хера не смыслят в технике, и поэтому народ с их мнением не считается? А?
Члены Трибунала молчали. Три чекиста также молча наблюдали за этим поединком Кольцова с Трибуналом.
— Значит, первый параграф принят, — сказал Кольцов и повернулся к Ермоловой: — Второе. Расценить покушение члена КПСС Н. Батурина на Генерального секратаря КПСС товарища М. С. Горячева как реакционный акт и признать в связи с этим все физические методы расправы с политическими оппонентами аморальными и недозволенными в советской практике. Точка, — Кольцов опять повернулся к членам Трибунала: — Здесь я вас почти процитировал.
Члены Трибунала сохраняли отчужденность на лицах. Но Кольцов продолжал диктовать:
— Третье. Исключить Н. Батурина из рядов КПСС, отстранить от должности секретаря Волжского горкома партии и выдвинуть против него обвинение по статье 98 Уголовного Кодекса — нанесение смертельно опасных ранений при попытке умышленного убийства. Дело Н. Батурина передать в гражданский суд для вынесения приговора. Партийному Трибуналу выступить в суде в качестве Обвинителя. Все!
И Кольцов обратился к членам Трибунала:
— Итак: кто — за? Кто — против? Ответом снова было всеобщее молчание.
— В таком случае, решение Трибунала принято, — Кольцов вытащил из пишмашинки лист бумаги и протянул его членам Трибунала, начав с Ясногорова: — Прошу подписать!
— Я не думаю, что мы это подпишем, — сказал у него за спиной голос Анны Ермоловой.
Кольцов круто повернулся к ней, набычился.
— Вы выбросили весь наш текст… — объяснила она.
— Да, выбросил! Потому что никто не уполномочил вас судить партию и ее традиции политической борьбы! Вас выбрали Партийным Трибуналом по делу Батурина и только! Но вы-то хотите от этого уклониться! «В гражданский суд»! Хорошо, если вы хотите умыть руки, чтобы на партии не было новой крови, — пожалуйста, — Кольцов коротко взглянул на цэкистов. — Я тоже написал: в гражданский суд. Но позиция партии должна быть однозначной. Партия подает в суд на Батурина, и вы, Партийный Трибунал, выступите как обвинитель… — Кольцов опять взглянул на цэкистов и пояснил: — Это будет означать демократизацию партийных решений…
— В-в-видите ли, т-т-товарищ Кольцов, — вдруг негромко перебил его инженер Дубровский, поправив очки на переносице. Не то это заикание было у него от природы, не то — от волнения. — Демократия — это прежде всего р-равенство. А вы ведете себя с нами, как д-дворяне, которые дали свободу с-своим р-рабам. Мол, вы в ЦК все д-дворяне, а мы внизу — с-слегка освобожденные партийные рабы. И вы диктуете нам то р-решение, к-которое вам нужно. Если это и есть п-партийная демократия, то лично я в такие игры н-не играю. Извините, — он встал и вышел из кабинета. Просто вышел и все. Без хлопанья дверью, без всяческих аффектаций — спокойно. И следом поднялись все остальные — и киргиз-космонавт Омуркулов, и второй — не то киргиз, не то узбек из Средней Азии — директор хлопкосовхоза Закиров, и даже знатная ткачиха Шумкова.
— Подождите! — сказал Кольцов, глядя больше не цэкистов, чем на уходящих. И когда последний — Ясногоров — закрыл за собой дверь, Кольцов опустошенно сел в кресло, развел руками перед цэкистами: — Я не знаю, что делать… Стрелять их, что ли? Со двора дачи послышался шум заводимых машин. Кольцов снял телефонную трубку внутренней связи.
— Это Кольцов, — сказал он. — Закрыть ворота и никого не выпускать. Члены Трибунала еще не закончили работу.
За окном, в воде озера ослепительно-золотистым карпом плавало августовское солнце, но вдруг в эту мирную картину сада, озера, покоя, ворвался рев — три армейских вертолета низко, на бреющем полете пронеслись мимо дачи в сторону Москвы. А потом, когда рев удалился, за спиной Кольцова послышались шаги. Это вернулись члены Трибунала — и Дубровский, и Омуркулов, и все остальные. С ироническими улыбками на лицах они расселись по своим местам. «Ты можешь запереть нас на этой даче, но ты не можешь заставить нас подписать то, что мы не хотим подписывать», — было написано на их лицах.
Но Кольцов даже не повернулся к ним. Он сидел к ним спиной, словно не слышал их шагов и не видел их вызывающих усмешек. Тень от высокой сосны за окном закрывала лицо Кольцова от прямого света из окна. Он знал, что то, что он скажет сейчас,
— На Черном море есть такой город — Одесса. Прекрасный был город… — произнес он негромко и глухо, по-прежнему не поворачиваясь к членам Трибунала. — Солнечный вольный курорт, международный порт, колыбель остряков и музыкантов. Но во время войны не то наши, не то немцы потеряли схему городского водопровода и канализации. И вот уже полвека из городских кранов течет вода, смешанная с промышленными отходами и другим человеческим дерьмом. А никто не знает, где копать, чтобы починить прогнившие трубы. И весь город, миллион человек, пьет отраву, мочой поят своих детей. Из-за этой грязи у них уже была холера и будет снова. Но даже в Одессе — вольном когда-то городе! — все ждут, когда кто-то — горсовет, горком партии, Горячев или Бог — построят им новый водопровод, — Кольцов вдруг повернулся к членам Трибунала: — Вы понимаете? Город уже полвека гниет, дети болеют и умирают, а люди сами ни черта не делают! И даже когда им дали свободу, они поняли это как свободу кричать на митингах: «Горячев, дай! Горячев, построй! Горячев, накорми!» Мыло, сахар, колготки, сигареты, даже воду — все им «дай, Горячев!» Что это значит? Это значит, что нашего народа в полном смысле этого слова интеллигенции, сталинскими репрессиями и коллективизациями. Ваш приговор — это тоже приговор иждивенцев, перекладывающих свою работу на дядю. Но кто же будет работать в этой стране? Работать, а не болтать о демократии! И сколько времени можно заниматься публичным мазохизмом — на глазах всего мира расковыривать и расковыривать старые раны нации? Нам нужно вырвать народ из этой болтовни и ощущения исторической катастрофы, вырвать и повести дальше! Нам нужно строить водопроводы, делать мыло, гвозди, презервативы, еще миллион вещей и, в том числе, выносить приговоры тем, кто этому мешает. Приговоры, а не исторические эссе! Вы Трибунал, а не ПЕН-Клуб! Если вы считаете, что Батурин прав и Горячева нужно убить, так и напишите! И подпишитесь! Но если нет, то примите решение сами, а не сваливайте его на других! Это и есть демократия — хоть что-то решать самим! От имени народа и партии! Иначе Россия и еще сто лет будет пить дерьмо из водопроводных кранов…
Кольцов замолчал, не поворачиваясь от окна. Он все сказал, что думал, даже больше, чем собирался. Пусть цэкисты донесут о его речи Митрохину или самому Горячеву — плевать! Он, Кольцов, не допустит
