подлинный интернационализм и редкое единодушие. Первый секретарь Московского горкома партии Алексей Зотов даже сказал Стрижу не без ревности:
— Слушай, к тебе не пробьешься. Вся время линия занята…
— А вы бы раньше позвонили, пару часов назад, — ответил ему Стриж на «вы».
И Зотов тотчас понял его, поправился:
— У нас с вами разница во времени, Роман Борисович…
— Ну, я надеюсь, что только в этом…
Теперь, когда восемьдесят процентов парткомов сообщили Стрижу, что они — с ним, Стриж мог позволить себе разговаривать таким тоном даже с секретарем Московского горкома партии.
И тот снова понял его, поспешил:
— О, да! Только в этом, Роман Борисович. Конечно…
В восемь вечера Стриж и Вагай уже знали определенно, вся партия за них. Заштриховав последнее белое пятно — Мурманск, Стриж налил себе и Вагаю коньяку и с полной рюмкой в руке повернулся к портрету Горячева: — Ну что, Михаил Сергеевич? Твое здоровье?
Не было ни тени иронии в его голосе и в том жесте, с которым он отправил в рот этот коньяк.
И в этот момент вновь — уже в который раз за этот вечер! — прозвучал тихий зуммер и под телеэкраном зажегся красный глазок. Кто бы это еще, устало подумал Вагай. Вроде все уже отметились?…
Стриж вяло протянул руку к пульту, нажал кнопку, барски сказал в зрачок телекамеры:
— Слушаю… И осекся.
На экране был Горячев. За ним была видна его палата в Кремлевской больнице.
— Добрый вечер, — сказал он. — Я хочу, Роман Борисович, поблагодарить вас за вашу инициативу. Но, конечно, не по видеосвязи. Почему бы вам не прилететь в Москву? Послезавтра Лариса Максимовна устраивает пикник в честь моего выхода из больницы. Будут только близкие друзья. Я бы хотел видеть и вас среди них…
Вагай видел, каких усилий стоило Стрижу не выдать себя ни интонацией, ни жестом.
— Спасибо, Михаил Сергеевич… Я… Я буду… Спасибо…
— Заодно вместе посмотрим московскую демонстрацию…
— Конечно… Спасибо…
— Всего хорошего.
— Спокойной ночи…
Когда лицо Горячева исчезло с экрана, Стриж рванул вилку телекабеля из розетки, откинулся головой к спинке кресла и выругался громко, как взвыл:
— Иб… его… мать!!!
— В чем дело? — спросил Вагай.
— А ты не понимаешь?! — Стриж открыл глаза. — Он же тянет меня в Москву заложником!
День шестой. 19 августа
17. Москва, Посольство США.
12.15 по московскому времени.
Несмотря на двойную охрану — советской милицией снаружи и американскими морскими десантниками внутри — никто из охранников посольства не обратил особого внимания на этого сорокалетнего русского. Может быть, потому, что последние пару лет поток в США русских эмигрантов, туристов и командировочных возрос неимоверно и гигантские очереди — в несколько тысяч человек — выстраивались перед воротами посольства ежедневно, наружная, русская охрана посольства даже не проверяла идущих в очереди людей, по сотням пропускала их к высоким решетчатым воротам. А в Бюро пропусков внутренняя, американская охрана только бегло осматривала портфели и сумки — нет ли оружия или взрывчатки. Затем люди шли через двор в здание посольства, точнее — в консульский отдел…
Этот сорокалетний русский был даже без портфеля и одет по-летнему: в легкую рубашку и светлые летние брюки. Он показал милиционерам свой паспорт, четко сказал, что хочет просить Консула найти в США его родственников, попавших туда после второй мировой войны, был пропущен в посольство без задержки. Затем он спокойно, вместе с другими посетителями, занял очередь в приемной Консульского отдела, вышел покурить в коридор и здесь по-английски спросил кого-то из проходивших мимо сотрудников посольства:
— Where is doctor?
— Do you feel sick?
— Yes, а little…*
Именно на случай оказания срочной помощи посетителям кабинет Доввея располагался неподалеку от входа в посольство.
— Room number six, this way,* — сотрудник посольства показал русскому рукой, и тот, поблагодарив, вошел к Доввею.
Майкл Доввей был занят во внутренней комнате с двухлетней дочкой американского морского атташе — девочке нужно было сделать очередную прививку, но при виде шприца она стала биться в руках матери и кричать. Конечно, прививки и уколы — это дело медсестры, но август — месяц отпусков, и Майкл обходился сам. Русский спокойно сидел в приемной, листал «Тайм».
Когда все было закончено и девочка, вытирая слезы, вышла с матерью из кабинета, Майкл повернулся к русскому:
— Yes, what can I do for you?*
— Вы Майкл Доввей? — спросил посетитель по-русски.
— Да. Слушаю вас…
Но русский не сказал больше ни слова. Он подошел к Доввею и прямым оглушительным ударом кулака в челюсть бросил Майкла в нокаут. Майкл упал, теряя сознание, но русский не обратил на это внимания. Он схватил Майкла за волосы, поднял на ноги, встряхнул и, когда в глазах Майкла появился просвет сознания, врезал ему еще раз с той же сокрушающей силой. И снова поднял, и снова встряхнул, и снова врезал…
Падая в очередной раз, Майкл понял, что его сейчас просто убьют. Хладнокровно и молча. И не столько умом это понял, сколько сознание смертельной угрозы возмутило его молодое и крепкое тело. И это тело само приняло защитные меры, а именно — расслабилось совершенно. Даже тогда, когда русский ударил и в пятый, и в шестой раз — он бил уже словно в тряпку, в мешок с бесчувственной ватой. И лишь перед седьмым ударом тело Майкла вдруг собралось в один мускул и импульсом инстинкта послало колено в пах русскому. Русский охнул и рефлекторно опустил руки книзу. Именно сейчас надо было сильно врубить ему сверху, по голове. Но у Майкла не было сил для настоящего удара. Он не столько ударил, сколько упал сверху на этого русского, и теперь они покатились по полу, сшибая стулья, журнальный столик, кадку с высоким фикусом. Русский пытался вырваться из рук Майкла, а Майкл понимал, что, если он выпустит его сейчас, тот убьет его. И, сцепив руки замком, катаясь вместе с этим русским по полу, Майкл как бы отдыхал, набирал силы для драки, а заодно ждал, ну услышит же кто-нибудь шум в его кабинете!
Ни черта подобного! Никто не входил и не вбегал в кабинет! А русский вырвался как раз в тот момент, когда Майкл уже открыл рот, чтобы закричать, позвать на помощь. И теперь уже было не до крика, теперь они дрались на равных, потому что и Майкл озверел от злости. И он был выше этого русака почти на голову, он был моложе, черт возьми!…
Через несколько бесконечно длинных минут, окровавленные, в разорванной одежде, они оба сидели друг против друга в разных углах кабинета. Между ними была опрокинутая мебель, разбросанные папки и бумаги, разбитый компьютер. Оба смотрели друг на друга, как два выдохшихся зверя, и каждый стерег движение своего врага. Но у обоих уже не было сил подняться. Майкл мысленно ощупывал себя — ребра целы. Кажется, отломанной ножкой журнального столика я крепко попал этому русскому по почкам. Если у него разрыв почек, он вряд ли встанет…
— Моя… фамилия… Чистяков… — сказал через одышку русский, кривясь от боли.
— Ну… и что? — тоже через одышку спросил Майкл.
— А ты, сука… даже не знаешь ее фамилию?
— Кого… фамилию?
— Полины… Я отец Полины… Ты, сука, жил с моей дочкой и даже не знал ее фамилии! — русский хотел подняться, но схватился рукой за поясницу и охнул от боли. — Бля!…
