Есть в людской психике, в психологии села, города и даже целого народа нечто, не поддающееся объяснению простой логикой. Народ, который почти восемь десятилетий покорно терпел куда более кровавые бани сталинских, например, репрессий; люди, у которых за одну ночь могли арестовать и уничтожить всех их близких: отца, мать, сестер и братьев, и которые безмолвно, поколениями несли в своих душах рабскую покорность любому кнуту, милицейскому погону, партийному чину; мужчины, женщины и дети, которые еще вчера ночью привычно, как по Божьей заповеди, сами записывали себе на ладони номера в очереди за буханкой хлеба, — эти самые люди по совершенно, казалось бы, мелкому поводу, не сравнимому, во всяком случае, с их исторической бедой и опытом их многотерпенья, вдруг перестали быть чувствительны к страху, обезумели.
Правда, в этот вечер город Екатеринбург, бывший Свердловск, еще и сам не знал размеров своего умопомрачения. Так, заболевая лихорадкой, человек в первый день чувствует лишь недомогание, головокружение, озноб, и ни он сам, ни самый лучший доктор не могут предсказать, как будет развиваться болезнь и какой высокой будет назавтра температура. Повышенная раздражительность народа, агрессивность, сыпь публичных сканадалов и схваток с милицией, отмеченная кружочками на карте города в кабинете Вагая, говорили, наверно, о том, что больному нужен постельный режим, покой, крепкий сон и повышенное питание. Врач, однако, применял иные средства. Он применял водометы, дубинки и милицейские пистолеты «ТТ»…
— Все подходы к 19-му отделению заняты курсантами милицейского училища, — говорил Степан Зарудный, стоя над газовой плитой и с волчьим аппетитом поедая жареную картошку прямо из сковородки. — Туда не прорваться…
— Мы прорвемся, — убежденно ответил Анатолий Гусько. Гусько и еще два молодых «афганца», все трое в вылинявших и стареньких малиновых беретах десантников, сидели в узкой, как пенал, комнате- квартире Зарудного, пили чай из разнокалиберных стаканов. У одного из этих «афганцев» рука была перевязана грязным бинтом, у второго ссадина на лбу была залеплена пластырем…
Квартира у Зарудного была типично холостяцкой — большой продавленный диван, немытая посуда в раковине, три алюминиевых тарелки вместо пепельниц (и все три полны окурками), форточка на морозную улицу открыта настежь. Сквозь эту форточку в квартиру доносился вой милицейских сирен и рев проносящихся мимо милицейских водометов, мотоциклов с колясками и «черных воронов».
Пережидая этот рев, Зарудный молча поедал картошку, потом сказал, кивнув на окно:
Зарудный доел картошку, налил себе чай из заварного чайника и одновременно закурил папироску «Казбек».
— Допустим, вы прорветесь, — сказал он, наконец. — Но сколько человек могут получить пулю?
— Ребята знают, на что идут, — ответил Гусько.
— Нет, это не выход, — Зарудный затянулся папироской. — Утром у нас речь шла только о Стасове, Обухове и Колесовой. Тогда я сам был за операцию и даже поехал на разведку. Но теперь они уже понахватали сотни людей… Даже если вы отобьете Стасова, что это изменит?
Еще несколько милицейских машин с воем пронеслись за окном.
Зарудный подошел к окну и выглянул на улицу. Сверху, с высоты пятого этажа, на котором находилась его квартира, не было видно ничего, кроме пустой заснеженной улицы, над которой уже сгущались ранние зимние сумерки. Но и Зарудный, и сидящие за его спиной парни знали, что сейчас происходит там, куда помчалась милиция.
— Мы не можем сидеть сложа руки, — начал Гусько.
— Ерунда! — резко повернулся к нему Зарудный. — У них оружие, армия, танки. А у вас? Голыми руками мы против них — ничто! Но есть другая идея…
29. Где-то в Сибири, в лесу, в восточных предгорьях Урала.
17.30 по местному времени
Хотя в камине жарко горели дрова, Горячев теперь постоянно мерз… Лариса сидела подле него в кресле-качалке, молча и быстро вязала в тишине, и нехорошие мысли о близкой смерти мужа лезли ей в голову. Уже восьмой день он не встает с кровати даже для короткой прогулки — у него уже нет сил. И уже пятый день Лариса даже не просит его прекратить эту бессмысленную, самоубийственную голодовку. Ну кто, кто в целом мире знает о том, что он голодает? Когда Сахаров голодал в горьковской ссылке или когда другие диссиденты объявляли голодовки в тюремных камерах, у них всегда был шанс через сокамерников или родственников передать об этом на Запад, заставить мир кричать о них Кремлю. Но здесь, на этой глухо огороженной и тщательно охраняемой даче, — где? под Иркутском? Свердловском? Хабаровском? — у Горячевых не было даже этого шанса.
Руки Ларисы нервно крутили спицы, клубок серой шерсти из распущенной оренбургской шали вращался у ее ног. Лариса вязала шапочку мужу, шерстяную шапочку-ермолку для его мерзнущей лысины. Только вряд ли это ему поможет. Даже его дыхания уже почти не слышно… 16 месяцев полной изоляции на этой даче — без газет, телефона, радио и телевизора — плюс двадцать семь дней отчаянной голодовки изменили Горячева почти неузнаваемо. Он постарел не на 16 месяцев, а на 16 лет. В этом маленьком, исхудавшем, слабом и совершенно лысом старике, что лежал сейчас на кровати небритый, с открытым, словно проваленным ртом, и укрытый тремя одеялами и пледом, было невозможно узнать того сильного, энергичного и обаятельного жизнелюба, который совсем недавно не только правил гигантской империей, но и заворожил, покорил весь мир своими проектами реформирования советского тоталитаризма в систему прагматической демократии… Господи, ничего от него не осталось, ничего, кроме упрямства. Но он скорей умрет, чем прекратит голодовку! Собственно, он уже умирает…
А когда он умрет, выпустит ли Митрохин ее из этой лесной могилы? Или сошлет в какую-нибудь глухую сибирскую деревню, чтобы мир так и не узнал о смерти Горячева?
Спицы еще быстрей заходили в руках Ларисы, слезы выступили на глазах. От этой тишины и снега на окнах можно действительно рехнуться. Лишь изредка, пару раз в неделю, откуда-то из-за леса донесется резкий взрев реактивного двигателя, затем взлетит над лесом эскадрилья реактивных истребителей, прочертят небо узкими белыми респирационными хвостами и — снова тихо, как в могиле. Сутками! Она, Лариса Горячева, хозяйка Кремля и теневого «кухонного» правительства, обречена теперь сгнить в этом лесу, неизвестно где. Даже местонахождение этой дачи невозможно выпытать у безмолвных солдат охраны! Раз в день, рано утром, в воротах дачи появляется военный вездеход. Взвод солдат — в большинстве, чучмеки: узбеки или таджики — заступает на суточное дежурство по охране дачи, а начальник караула ставит на крыльцо дачи судки с горячим обедом и ужином. Скорее всего — с кухни соседнего, за лесом авиаполка. Днем те солдаты, которые свободны от распиловки дров и охраны, либо спят в маленькой караулке у ворот, либо режутся там в нарды, а вечером начальник караула так же молча забирает с крыльца дачи пустые судки из-под еды. Вот и вся рутина этой ссылки — сиди в доме или ходи вокруг него по «малому гипертоническому кругу», как назвал эту прогулку Горячев, когда их только привезли сюда.
Тогда, в самом начале этой ссылки, Горячев еще строил планы реванша и твердил Ларисе, что мир не даст Митрохину и Стрижу уничтожить его, Горячева! Что за него, Горячева, как когда-то за Сахарова, борются сейчас все западные лидеры и все прогрессивные силы мира. Что в Нью-Йорке, Лондоне, Бонне, Париже, Амстердаме и так далее гигантские демонстрации с плакатами «Свободу Горячевым!» бушуют под окнами советских посольств, что газеты печатают их портреты, а знаменитые западные писатели, ученые и деятели культуры, которых он так прекрасно принимал в Москве, шлют новому кремлевскому правительству петиции и запросы о судьбе Горячевых.
Но время шло — месяц… второй… пятый… двенадцатый… А 27 дней назад Горячев как взбесился — объявил голодовку, требуя газет и радиоприемника. Но охрана дачи никак на это не реагировала. Как всегда, по утрам на крыльце появлялись судки-кастрюльки с едой. И большая поленница свеженаколотых дров вырастала здесь же к полудню. А вечером начальник караула забирал выставленные на крыльцо судки. Теперь, впрочем, эти судки были почти полными — много ли могла съесть Лариса, когда муж голодал?…
Дальний рокот двигателя бронетранспортера отвлек Ларису от ее мыслей. Она взглянула на мужа. Но он ничего не слышал — то ли спал, то ли уже находился в предсметрной прострации, за чертой связи с этим
