само имя — РОССИЯНИН — станет символом состоятельности, престижа и силы в окружающем нас мире! Мы знаем, как это сделать! Мы — Россия, мы — великий народ, и нет на свете силы, которая бы нас одолела! Дайте же мне свои руки, дайте мне свои голоса, и мы все вместе возродим Россию! Мы…
— Знаем, как это сделать!…
Под эхо этих слов, летящих из уличных репродукторов, мощных мегатонных динамиков и с экранов домашних телевизоров, медлительный лифт в угловом доме на Пушкинской площади поднимал молодую женщину в теплой куртке с капюшоном, одетым поверх пухового платка, и ее телохранителя — крупного мужчину с внешностью витязя. Еще два витязя, опережая кабину лифта, быстроного взбегали по лестнице. На третьем этаже один из них задержался, а второй взлетел на шестой этаж, зорко огляделся и тут же спустился на три пролета, чтобы видеть подходящую к площадке четвертого этажа кабину лифта. Кабина, дернувшись, остановилась, витязь-телохранитель вышел из нее первым, за ним — женщина в пуховом платке. На площадке было чисто и светло, из четырех квартирных дверей доносился все тот же зычный голос Зю Гана. Женщина нашла квартиру с цифрой «34» на двери и нажала кнопку звонка, сказала своему телохранителю: «Вы останетесь тут». Он кивнул, она чуть подождала и нажала опять.
— Who is it? — по-английски спросил из-за двери мужской голос.
— Please, open, — по-английски ответила женщина.
Дверь отворилась, на пороге стоял Винсент в перепачканной краской спортивной майке, в трусах до колен и с малярной кистью в руках. За его спиной, на лестнице-стремянке, возвышалась под потолком фигура Робина с отверткой в зубах — он менял лампочку в плафоне на потолке. По сдвинутой от стен мебели, по устланному газетами полу, ведрам с краской и рулонам обоев было ясно, что они приводят в Божий вид только что снятую квартиру.
— Здравствуйте, — сказала Винсенту женщина. — Я пришла попросить вас выполнить ваше обещание.
— Какое обещание? — в недоумении спросил Винсент, не узнавая женщину.
С экрана стоявшего на полу телевизора Зю Ган продолжал внушать стране неизбежность своей сокрушительной победы на президентских выборах.
— Вы меня не помните? — спросила женщина. — Вы обещали нам привезти из Америки специалистов по избирательным кампаниям.
— Oh! — охнул Винсент. — Вы?… Но вы были беременны…
— Да, — женщина улыбнулась. — Но это не навсегда. Я родила. Так как насчет американских специалистов? Если хотите, можете вылететь за ними сегодня. Мы вам дадим самолет.
— Самолет? — Винсент, проверяя, не ослышался ли он, в изумлении повернулся к Робину.
Тот, все еще стоя на стремянке, жестом спросил, кто эта женщина.
— Idiot! — негромко сказал ему Винсент, забыв, что посетительница только что говорила с ним по- английски. — Это дочь русского президента!
Робин от удивления открыл рот, отвертка и плафон рухнули на пол.
— Oh, excuse us! Заходите, please! — засуетился Винсент.
— Нет, спасибо. Я должна идти кормить сына. Так что вы нам скажете?
22
Возбужденный и раскрасневшийся после триумфального выступления, лидер неокоммунистов в сопровождении своей свиты победоносно шел по коридору Думы. Перед ним, отступая спиной, катилась толпа русских и иностранных фото — и телерепортеров, вспыхивали блицы, и юные журналистки, держа на вытянутых руках диктофоны, наперебой сыпали вопросами:
— Как вы решите чеченскую проблему?
— Будете ли национализировать банки?
— Что будет с Курильскими островами?
— Почему в разгар избирательной кампании вы отправляетесь в США?
— Как вы относитесь к экспансии НАТО на восток в связи с вероятностью возвращения коммунистов к власти в России?
— Верно ли, что в Америке вы постараетесь убедить американского президента в неизбежности вашей победы и возможности существования коммунизма с человеческим лицом?
— Сумеете ли вы вернуть России Черноморский флот?
— Кто войдет в состав вашего правительства?
— Будет ли введена цензура?
Держа правую руку в брючном кармане штанин, с трудом вмещающих его толстые, как у Наполеона, ноги, а в левой руке — букет белых тюльпанов, Зю Ган на ходу отвечал:
— В неизбежности нашей победы никого убеждать не нужно, она очевидна. Мы создадим широкое коалиционное правительство народного доверия. Не по принципу партийной принадлежности, а по деловым качествам. Уже сейчас мы готовы предложить посты в нем некоторым членам нынешнего руководства…
Вся его плотная фигура, стильный костюм, французский галстук на белоснежной сорочке, крупное лицо, высокий лоб с залысиной, преждевременной для пятидесятилетнего мужика, его светлые глаза, мерцающие под тонкой ниткой бровей из татарского разреза век, его по-утиному широкий нос и даже бородавки на переносице — все излучало несокрушимость и уверенность в победе. Именно таким напором и медвежьей поступью таких же косолапо-толстых ног завоевывали власть и женщин Нерон, Наполеон, Мао Цзедун и Фидель Кастро.
— Нравственная цензура есть во всех странах. А вот такого распущенного телевидения, как у нас, нет ни в одной стране! Зато свирепствует политическая цензура. Даже Го Ву Хину не дают выступить по телевидению, и мне придется отдать ему свое время…
Тут журналисты наткнулись спинами на широкую дубовую дверь, отделяющую от общего коридора анфиладу кабинетов думского комитета по безопасности культуры и единства. В двери стояли квадратно- плечие думские охранники с мобильными «воки-токи» в руках. Они пропустили Зю Гана и его свиту, но отсекли журналистов. Пройдя за дверь, Зю Ган расслабился и уже усталой походкой прошел мимо секретарей в просторный, словно министерский, кабинет Го Ву Хина, руководителя комитета и создателя широко известных песен «Реквием по России» и «Родина стонет, родина плачет».
Сам Го Ву Хин — лысый мужчина с манерами и усами гусара, выдающими самолюбивый характер, но с тяжелыми, как у всех стареющих китайцев, мешками под глазами и с малыми остатками коротких седых волос за ушами — ждал Зю Гана с демонстративным спокойствием старшего товарища, углубленного в чисто мужское занятие: попыхивая коротким турецким чубуком и поглядывая на телеэкран, он специальным набором щеток чистил свою коллекцию курительных трубок. В кабинете стоял густой аромат голландского табака, смешанный с запахом индийского чая, который — на подносе, в стаканах с подстаканниками и с тарелкой тонко нарезанного лимона — как раз к приходу Зю Гана ставила на письменный стол стройная и вызывающе красивая секретарша Го Ву Хина.
— Ну? Как я выступил? — спросил Зю Ган, тяжело садясь в кресло, но не у письменного стола, чтобы не выглядеть просителем на приеме у дядюшки Го, а возле журнального столика.
— По-моему… неплохо… — с нарочитой весомостью разделяя каждое слово, произнес Го Ву Хин и только после этого оторвался от своего занятия и поднял на гостя глаза. — Но нужно было четче определить: ваша партия не берет на себя ни ленинские, ни сталинские преступления. Вот что ваши коммунисты должны объяснять людям. Когда рабочих расстреливали в Новочеркасске… когда из страны выгоняли Солженицына, Ростроповича, Зиновьева… хозяином России были уже Ель Тзыны, Шева Рна Дзе, Яко Вле Вы… а не новая партия Зю Гана… Чаю хотите? Или коньяк? — И поскольку гость не определил свой выбор, сказал секретарше: — Подай коньяк.
Этими простыми словами он как бы сразу отделил Зю Гана от его свиты, которая заняла периферию кабинета, и обозначил, что тут происходит разговор только их двоих — будущих лидеров России.
— У Ель Тзына есть только один шанс остаться у власти, — сказал Зю Ган, как бы невзначай отдавая секретарше цветы, — ввести чрезвычайное положение?
— Струсят, — ответил Го Ву Хин, ревниво проследив за этим жестом гостя.
Но секретарша никак не выразила своего отношения к букету, поставила его в вазу на полке книжного шкафа, перенесла поднос с чаем на журнальный столик перед Зю Ганом и вытащила из бара бутылку «Хенесси».
