личную охрану своей семьи именно Власову, а не Чебрикову. Но интересно, как это произошло, ведь охрана кремлевских вождей — прерогатива КГБ, и только КГБ…
Помощник министра открыл наконец дверь в министерский кабинет, я пересекла приемную и, шагнув через порог, вытянулась по стойке «смирно», вскинула правую руку к виску:
— Товарищ генерал, старший лейтенант Ковина явилась по вашему приказанию!
Я думала, что он сразу же скажет «вольно» и сухо перейдет к делу, как это происходит всегда в высоких начальственных кабинетах. Тем более что, пока я ждала этого приема, я ясно ощутила лихорадочную нервозность во всем здании министерства. В коридорах хлопали тяжелые, обитые кожей двери и стучали быстрые шаги подкованных офицерских сапог, в кабинетах звенели телефоны, а за окнами, на улице Огарева, то и дело причаливали к министерскому зданию черные и синие служебные «волги»… А ведь сегодня суббота! И это министерство, а не оперативная часть — по субботам в министерстве должен сидеть дежурный, ну, пусть пять дежурных, а все остальные отдыхают. А тут народу полно, как в будни, даже министр на работе, спешка, лихорадочность. Значит — ЧП, и у министра нет и не может быть времени на какую-то Ковину, провинциального полтавского следователя…
Но не тут-то было! Эти двое — министр Александр Власов, крупный пятидесятишестилетний брюнет с комсомольским чубом, пробитым проседью, и с лицом, округлившимся от министерского питания, и уже знакомый мне пигмей Гольдин — сидели в креслах в глубине кабинета и разглядывали меня издали долгим, изучающим и, могу поклясться, мужским взглядом. Этот особый мужской взгляд я всегда чую сразу, всем телом, и главное, животом и грудью. Живот в таких случаях мгновенно подбирается, а грудь твердеет и даже выпячивается сосками.
Но тут я и так стояла, максимально вобрав живот и выпятив грудь, как положено по стойке «смирно», так что больше выпячивать было нечего.
«Наглые твари, — выругалась я мысленно, продолжая стоять перед ними навытяжку в этой явно затянувшейся паузе. — Наглые твари!» Откровенно, в упор, как кобылу на ярмарке, щупают меня глазами — шею, грудь, ноги…
Большой белый телефонный аппарат слева от Власова не зазвенел, а издал какие-то низко- вальяжные короткие гудки.
— Опять! — Власов выразительно поглядел на Гольдина, сокрушенно вздохнул и снял трубку. — Слушаю… Нет, к сожалению, пока ничего… Безусловно!.. Можете мне поверить, Лариса Максимовна, люди работают без перерыва. Даже я, как видите… Непременно… Я сам контролирую… Алло?
Похоже, на том конце бросили трубку, но Власов еще послушал свою и осторожно положил ее на рычаг. Только после этого поднял на меня глаза и увидел, что я все стою по стойке «смирно».
— Вольно, вольно… — спохватился он и показал на кресло у своего стола. — Присаживайтесь…
Это «присаживайтесь» показало, что Власов, при всех его генеральских погонах, все-таки был человек гражданский. Кадровый сказал бы формально-уставное «садитесь».
Я подошла к огромному письменному столу министра. Ножкой от буквы «Т» к нему был приставлен стол для заседаний. По одну сторону этой «ножки» майор Гольдин утопал в высоком кожаном кресле — не знаю, доставал ли он ногами до пола. Я села в кресло напротив него и только тут обратила внимание на стены кабинета. Обитые светлыми деревянными панелями, они были совершенно пусты, без единого портрета, даже Ленина не было. А за широким окном, поверх крыш старых домов, был виден Кремль и над ним — низкое небо, набухающее осенним дождем…
— Ленина на стенке ищете? — усмехнулся Власов, словно прочитав мои мысли.
Я промолчала.
— Владимира Ильича мы чтим, не волнуйтесь, — продолжал Власов, все разглядывая меня. — Но портрет его я в кабинете не вешаю после одной истории… — Он откинулся в своем кресле. — Хотите расскажу?
Кто может запретить министру рассказывать истории? Даже если сама Горячева названивает ему, а все в министерстве бегают, как в лихорадке…
— Н-да, смешной случай… — сказал Власов, расстегивая верхний крючок кителя. Ему было явно тесно в генеральском кителе, и вообще от сидячей работы все они в этих креслах становятся шире своих мундиров. — Дело было двадцать лет назад, еще в Иркутске, — продолжал Власов, — я там был вторым секретарем обкома партии. И чуть не каждую неделю к нам приходила одна старуха — требовала жилье. Ну, с жильем у нас и до сих пор плохо, а тогда, сами понимаете, очереди на семь лет вперед. А она ходит и ходит — из одного кабинета в другой, везде орет, что пострадала за советскую власть. Мол, лично Деникин ударил ее прикладом по голове! И вот приходит она ко мне на прием, я тоже спокойно объясняю ей про очереди, про то, что многодетные рабочие семьи у нас еще в халупах живут, и нет у нее никаких привилегий раньше их получить квартиру. А она увидела на стене портрет Ленина и вдруг как закричит: «Ленин, ты видишь, что они с нами делают?! Ленин, ты видишь?!»… Ну и пришлось дать ей комнату, — закончил Власов под хохот Гольдина. — А портреты я с тех пор не держу в своем кабинете, никакие… Да, ну что ж, поговорим о Ларисе Максимовне. — Власов кашлянул, вытащил из ящика стола пачку «Мальборо» и спросил у меня: — Курите?
— Никак нет, товарищ генерал, — ответила я по уставу, хотя и рассказанная им история, и предложение закурить были явно рассчитаны на установление, так сказать, неуставных отношений. Гольдин огорченно вздохнул — видимо, сам закурить в кабинете министра не решался, а вот со мной за компанию… Но, черт возьми, не на ту напали — сначала разглядывали меня, как кобылу на ярмарке, а теперь… Нет, я им не шлюха из валютного бара — плевать на анекдоты и импортные сигареты.
Похоже, Власов понял меня и на этот раз. Сказал сухо:
— Хорошо. К делу. Вы, Ковина, попали в это дело случайно — не я вас выбрал и не Гольдин. Вас выбрала сама Горячева — без всякого нашего участия, поверьте. Но обратного хода для вас я не вижу, потому что теперь вы посвящены в личную жизнь главы государства. Больше того: в ту часть его жизни, которая является тайной. Вы понимаете, о чем я говорю? Жена товарища Горячева нездорова. Я не хочу сейчас обсуждать, есть у нее основания для паники в связи с предсказаниями этой американки или нет таких оснований. Факт есть факт: на почве мании преследования она может стать психопаткой. Вы думаете, почему я сейчас тут сижу, а все министерство ходуном ходит? Вот из-за этих ее звонков… Конечно, такая психопатия лечится. Элениум, психоанализ, гипноз… Но она категорически не желает видеть врачей, ей всюду чудится заговор. И даже мне не доверяет — мне, который усидит в этом кресле ровно столько, сколько Михаил Сергеевич — в своем. Вы видите, я с вами совершенно откровенен. Вы же знаете положение в стране: бюрократия саботирует перестройку. Они гноят на складах даже те продукты, которые есть, чтобы народ обвинил в голоде Горячева и перестройку. Поэтому сегодня каждый должен сделать свой выбор. Лично мы с Гольдиным сделали свой выбор два года назад. Может быть, по разным причинам, но… Мы будем с Горячевым до конца! А вот у вас случай особый. Совершенно случайно вы вдруг оказались в центре личной драмы главы государства. Конечно, у нас есть возможность вас изолировать. Например, отправить следователем на Таймыр или на Диксон. Но одно обстоятельство удерживает меня от этого. Лариса Максимовна вам доверилась — сразу, с первого взгляда! А она очень замкнутая женщина, уж поверьте мне! А перед вами — даже расплакалась! Поэтому вы для нас просто находка, я не скрываю. Так пусть она считает вас своим детективом, личным Шерлоком Холмсом — пусть! А мы через вас попробуем ее лечить. То есть вы будете иметь все: постоянную связь с лучшими психиатрами, прямой контакт со мной и, может быть, даже с самим Михаилом Сергеевичем. Подчеркиваю, он очень озабочен состоянием жены, и если она выбрала вас… И вообще почему вам не помочь ей? Просто по-человечески помочь…
Я поняла. Либо ссылка на Таймыр, либо — стать шпионкой Власова при Горячевой. В одной этой строке весь смысл его длинной речи. А все остальное вплоть до перестройки и человечности — пена. Но елки-палки, Анька! Что происходит? Неужели Горячев хочет избавиться от Ларисы, объявив ее психопаткой?! А я-то думала — КГБ, заговор…
— Товарищ генерал, могу я задать один вопрос?
— Да хоть сотню, Анна Александровна!
Опять это стремление навязать равные, панибратские отношения! Как с профурсеткой, которую вербуют не то в стукачки, не то в любовницы, а то и на обе роли вместе! А ведь куда проще отдать приказ: «Старший лейтенант Ковина, вам поручается то-то и то-то. Можете идти!» Но они меня уговаривают, и именно это заставляло меня быть настороже. Когда мужчина (а тем более в милицейских погонах и в ранге
