Любожид

слонялись по квартире, бросая любопытные взгляды на остающегося в России мужа Анны Аркадия Сигала и слушая Александра Галича, тоже бывшего друга Анны, который вплывал теперь в московские квартиры на радиоволнах «Свободы»:

Когда я вернусь, ты не смейся, когда я вернусь,
Когда пробегу, не касаясь земли, по февральскому снегу…

А в ногах всех этих Аниных друзей, подруг и знакомых нервно носился по квартире золотистый эрдельтерьер Чарли. Его собачье сердце чуяло какую-то беду, как чуют собаки и кошки надвигающееся землетрясение. Но и ложась на пол, чтобы всем телом соединиться с высотным домом, как с гигантской мембраной, Чарли не мог обнаружить никаких признаков подземных толчков. А тем не менее беда приближалась – он видел это в печальных глазах своего хозяина, в неестественной громкости голоса хозяйки, в ее излишней жестикуляции и еще в том, что все женщины, которые обнимали его хозяйку, мазали ее лицо своими красными губами и заполнили всю квартиру своими резкими запахами – почти все они держали в себе какое-то странное чувство, которое пес никак не мог считать дружеским. И, сбитый с толку тем, что хозяйка целуется с этими ядовитыми подругами, пес метался по квартире, стараясь уследить за тем, чтобы эти странные гости хотя бы не разворовали квартиру.

Постоянно звонил телефон.

Анна снимала трубку, говорила кому-то очередные «спасибо!» и «обязательно!» и не успевала положить трубку, как телефон звонил снова.

– Анна Евгеньевна?

– Я… – Анна настолько не ожидала услышать этот голос, что у нее даже голос просел, и чуткий Чарли тут же замер в боевой стойке.

– Я думаю, вы узнали мой голос…

– Да, конечно. Слушаю вас… – сухо сказала Анна.

– О, не беспокойтесь. Это неофициальный звонок. – Голос Гольского явно усмехнулся ее настороженности. – Я хочу сказать вам спасибо за помощь и пожелать счастливого пути. Вот и все.

– А! Спасибо… – Голос у Анны восстановил свою обычную живость и полноту звучания, и Чарли тут же успокоился, ткнулся ей головой в бедро. Анна машинально почесала пса по лобастой голове.

– А почему вы едете поездом? – спросил голос в трубке. – Ведь самолетом проще.

– У меня собака. «Аэрофлот» требует везти ее в клетке и усыплять. А я не хочу. Потому мы едем поездом.

– Но имейте в виду: в Бресте у нас строгая таможня. И я вам не могу там помочь.

– Спасибо. Я и не рассчитывала. Я не везу ничего такого…

– О, я не в том смысле. Я вообще. Вас кто-нибудь провожает? Я имею в виду – до Бреста?

– Нет. А что?

– Ничего… Там большие очереди.

– Я знаю. Ничего. Спасибо за беспокойство.

– Н-да… Ну что ж… Еще раз счастливого пути…

– Спасибо.

* * *

Гольский повесил трубку на рычаг автомата. Рядом, в нескольких шагах от темной телефонной будки, на углу Горького и Готвальда, его светлая «Волга» тихо урчала невыключенным двигателем. Но Гольский не вышел из будки, а стоял в ней, держась за трубку, как за поручень в трамвае или, точнее, как за последнюю нить, связывающую его с Анной Сигал. Уже давно, больше месяца, он боролся с этим искушением позвонить ей, попросить о встрече. И он победил себя – почти, до этого последнего дня, когда уже и заикаться о встрече нелепо. Она уезжает! И это хорошо, это прекрасно, потому что ее отъезд, только ее отъезд спасет его. А иначе…

Это было весь этот месяц. И неделю назад, и три дня назад, и вчера, и даже несколько часов назад во время этой проклятой демонстрации еврейских отказниц Гольский думал об Анне. Она жила в его мыслях постоянно – днем, ночью, за обедом в офицерской столовой в Ясеневе, в машине, на оперативках, на улице и даже в постели, которая теперь, с помощью Анны, а точнее, с помощью ее врача, стала опять двуспальной. Да, даже занимаясь сексом с другими, Гольский думал об Анне Сигал – ревниво и самоистязательно. Два месяца назад, когда в ресторане «Армения» Гольский сказал Анне о возможном приезде Максима Раппопорта, он не врал. Этот Раппопорт и там, в Америке, раскрутился так, что сам министр нефтяной промышленности позвонил в КГБ с просьбой впустить этого Раппопорта в Москву для переговоров о срочных поставках бурильных станков из Техаса. И если бы Гольскому удалось завербовать Анну, то этот Раппопорт, вполне возможно, стал бы поставлять в Москву не только бурильное оборудование. Однако все обернулось совсем иначе, и теперь Анна сама едет к этому Раппопорту.

Но, черт возьми, почему у такой красивой женщины все мужчины – евреи? И почему вообще все красивые русские бабы – с жидами? И почему его, потомственного дворянина, русского до двадцатого колена, всегда волновали и манили еврейки? Неужели действительно, как сказал Игунов, это только голос крови и свойственное всем русским мужчинам генетическое желание отомстить за скифских женщин, которые были наложницами хазарских царей?

Но ведь Анна не еврейка. Объяснять, как это делают обычно, влечение русских женщин к евреям и огромное, непропорционально высокое количество смешанных русско-еврейских браков только тем, что евреи не пьют, смешно. Во-первых, и евреи пьют, а во-вторых, среди ста миллионов русских мужчин еще можно найти хотя бы миллион непьющих. То есть как раз столько, сколько в стране мужчин еврейских. Но почему именно эти трезвые русские мужчины женятся на еврейках?

Гольский хотел бы поговорить на эту тему с Анной. Но…

Он усмехнулся даже мыслям об этом. «Между Россией и еврейством существует взаимное влечение и предустановленная связь…» – так, кажется, сказал этот отец Сергий, которого цитировал пьяный Игунов…

Но тогда чем же мы занимаемся – тот же Игунов, Еврейский отдел, Старая площадь? Отталкиванием? Зачем?

То есть он, Гольский, знал зачем. У антисемитской кампании, которая идет полным ходом, две задачи: отвести на евреев недовольство народом партийной номенклатурой и заодно обвинить Брежнева в прожидовстве. Андропов ищет повод свалить Брежнева, и, если бы Брежнев под давлением Запада остановил антисемитскую кампанию, Брежнева тут же обвинили бы в сговоре с сионистами. Но старик, видимо, понимал эту игру и в ловушку не попадался.

«Однако все это тактические, временные задачи!» – вдруг с тоской подумал Гольский. И если хорошенько поскрести любого из «специалистов по сионизму» – вплоть до самого Игунова! – то выяснится, что весь их антисемитизм держится на фрейдистском комплексе: у одного первая любовь была еврейкой, но отвергла его ради другого мальчика; у второго в розовом юношестве русская подружка ушла к еврею; у третьего мама имела еврея-любовника; а четвертый был двоечником в школе и до ненависти завидовал евреям-отличникам. С годами этот комплекс вырос, стал профессией и идеологией…

Но ведь «дары и избрание Божие неотменны»!

Чем же мы занимаемся?

Гольский вздохнул, оторвал руку от телефонной трубки, вышел из будки и по скользкому тротуару прошел к своей «Волге», сел к рулю. В машине было тепло, а на переднем сиденье справа от руля, уютно поджав к подбородку свои длинные ноги, сидела Валюша, секретарша генерала Кузмичева. Гольский хотя бы этим сквитался с Игуновым за его тыканье и барский тон. Тем паче это было нетрудно – за двадцать минут разгона еврейской демонстрации Игунов практически один выпил бутылку «Наполеона» и уснул за столом Кузмичева с бокалом в руке. Кузмичев – по долгу хозяина – остался стеречь его пробуждение, а Гольский, проходя через приемную генерала, предложил Валюте «подбросить» ее домой. Она коротким, но внимательным взглядом посмотрела ему в глаза и тут же стала обувать свои длинные ноги в высокие