меховые сапожки.
Теперь эти сапожки с расстегнутой донизу молнией лежали на полу машины. Два месяца назад, до разговора с Анной в ресторане «Армения», Гольский был уверен, что он уже никогда не будет возить таких девочек в свою квартиру и постель. Но сейчас, когда с помощью простого эректора он вернулся к жизни (или это влюбленность в Анну вернула ему потенцию?) и когда очередная Валюша была на пути к его ложу, он почему-то опять, как прежде, ощутил в себе глухую и отчаянную пустоту. Господи, вдруг подумал он, да что я мучаюсь? Ведь это так просто и нормально бросить все, рвануть в Брест и встретить там Анну цветами, букетом роз. И сказать какие-то слова, и признаться в том, что влюбился, как мальчишка, и поехать с ней в Вену, в Рим, в Нью-Йорк и даже в Иерусалим! Господи, почему какие-то мальчишки- пограничники имеют право остановить его на границе? И по какому праву эти брежневы, романовы, андроповы и черненки поставили эти чертовы границы – с колючей проволокой, пахотной полосой и автоматчиками на каждом метре? Разве не дал нам Бог – каждому и персонально – всю землю, целиком? Так кто же и по какому праву отнял у него, Гольского, полмира? Почему он служит им, алкашам, которые не начинают рабочий день без стакана коньяка? Он – Гольский, российский дворянин!…
– Поехали, Роман Михайлович! – нетерпеливо сказала Валюта.
Гольский посмотрел на нее. Ее синие фарфоровые глаза не были замутнены ни одной мыслью, ее юные губы были приоткрыты в нетерпеливом предвкушении земных удовольствий, ее грудь упруго и молодо выпирала сосочками под блузкой, а ее длинные ноги были видны под распахнутой дубленкой до узких трусиков.
Гольский сглотнул сухой и горький ком в горле. Сейчас он привезет эту блядь в свою холостяцкую квартиру, напоит шампанским, разденет, заправит эректор и будет драть ее до утра, вздрючивая себя лошадиными дозами коньяка и тоски. А Анна будет складывать чемоданы, прощаться с друзьями и завтра в это время уже уедет на Запад. Навсегда. К какому-то жиду Раппопорту. И ничего тут не сделаешь, ни-че- го…
– Ну поехали, Рома… – снова капризно сказала юная дива.
– Н-да! – горько сказал Гольский больше самому себе, чем этой девочке. – Поехали!
Он включил «дворники» и тронул машину. «Волга» вошла в автомобильный поток, который двигался вверх по Горького, под арку огней с лозунгом «ПАРТИЯ – НАШ РУЛЕВОЙ!». Какое-то такси на полном ходу обошло и подрезало «Волгу» Гольского, швырнув ему на лобовое стекло комья снега и песка, которым в Москве старательно посыпают центральные улицы во время снегопадов. Обозлившись, Гольский тут же нажал педаль газа, чтобы догнать и тоже подрезать этого мерзавца, но за Большой Грузинской такси круто ушло вправо, под мост и повернуло к Белорусскому вокзалу.
Гольский выругался, расслабился и правой рукой взял Валюшу за коленку. И, не почувствовав от этого никакого возбуждения, вдруг подумал: «Но почему же Анна меня волнует? Может, она нерусская?»
Тем временем такси, которое так нагло обогнало Гольского под лозунгом «ПАРТИЯ – НАШ РУЛЕВОЙ!», вынырнуло из-под моста и тормознуло на привокзальной Белорусской площади.
– Белорусский! – сказал таксист, обернувшись к своим пассажирам. – Десятка с вас!
Борис Кацнельсон, не споря, заплатил шоферу десять рублей и сказал Наташе:
– Пошли, Натик…
Вдвоем они вытащили из машины четыре огромных чемодана Бориса и, надрываясь, понесли их в зал ожидания.
– Помочь? Рубчик за чемодан, – сказал им носильщик с тележкой.
– Не надо, – кивком головы отмахнулся Борис и опустил два своих чемодана возле свободной скамейки в глубине зала ожидания. Наталья подтащила сюда еще два.
До отхода брестского поезда было еще восемнадцать часов, и они сели на скамью, обнявшись и держа ногами свои чемоданы.
Глава 20
Кембриджский документ
…когда Хазарский каганат держал южнорусские степи под своим контролем… тогда впервые – и по русским былинам можно отчасти это проследить – возникло представление о еврее как о чем-то страшном, необыкновенно сильном, даже превосходящем по силе среднего и тем более русского человека. Любопытно, что, хотя это представление в истории никак не подтверждалось, тем не менее в русском сознании оно укрепилось, и средний русский человек уверен, что жиды сильнее его. На этом основано его мистическое отношение к евреям.
С первых же лет захвата фашистами власти в Германии сионисты стали «душой и телом» служить гитлеровским людоедам… На какие только подлые шаги не шли сионисты, выполняя многочисленные задания абвера! Многие выдавали себя жертвами гитлеровского режима, чтобы втереться в доверие представителей государств антигитлеровской коалиции и нейтральных стран, а затем добывать важную секретную информацию… В эти годы самые тесные контакты с гестапо, СД и абвером поддерживали такие известные лидеры международного сионизма, как Бен-Гурион, Леви Эшкол, Пинцоурс и многие другие… Программа нацистов полностью совпадала с планами международного сионистского концерна «Масад алия бет».
– Это же первая беременность! И всего двадцать дней! Нет, Лева, при всем моем к вам уважении… – Рената Борисовна Яблонская, дежурный врач родильного дома в Сокольниках, решительным жестом отодвинула от себя оба «елисеевских» пакета с продуктами и шампанским, которые Рубинчик поставил на ее письменный стол, войдя к ней в кабинет.
17 лет назад, в день полета Юрия Гагарина, Рубинчик с помощью именно этой Яблонской стал «крестным отцом» девяти новорожденных Юриев и написал тогда о ней в газете в самых лестных тонах, что, конечно, сразу сказалось на ее карьере – буквально через месяц Яблонская стала старшим врачом, а еще через год – заведующей родильным отделением. А потом здесь же, в роддоме «Сокольники», Неля рожала Ксеню и Бориса, и оба раза роды принимала эта же Яблонская, за что, конечно, взяток не брала, но получала ценные подарки. Все это дало Рубинчику право заявиться теперь в роддом среди ночи и разговаривать с Яблонской в ее кабинете с глазу на глаз. Однако…
– Я не буду делать никаких абортов! – заявила Яблонская.
– Рената Борисовна! – в отчаянии сказал Рубинчик и полез в карман пиджака за кошельком.
– Лева, вы с ума сошли? – изумилась Яблонская и разозлилась: – Уберите ваши деньги немедленно! Я от вас не ожидала, честное слово! И вообще что за горячка! У нее есть время подумать. Через два месяца, если она решит, что действительно нужен аборт, придете и поговорим.
Рубинчик сел на стул, вытер вспотевшее лицо.
– Рената Борисовна, у меня нет двух месяцев. Смотрите. – И он положил перед ней свою выездную визу и билеты на поезд. – Через шестнадцать часов я уезжаю. Совсем!
Яблонская посмотрела ему в глаза, и на ее округлом лице шестидесятилетней еврейской женщины появилось выражение мучительной скорби.
– Боже мой! – сказала она тихо. – И вы тоже?
– Теперь вы понимаете? Я не могу оставить этого ребенка…
– Что вы там будете делать? – спросила она с такой горечью, словно видела сквозь время несчастную судьбу Рубинчика там, на Западе.
