эту работу?
Я кивнул за окно, которое выходило на Юнион-сквер.
— На скамейке. У меня есть спальный мешок. По крайней мере, там не будет тараканов, как в вашем отеле.
Она уставилась на меня углями своих еврейских глаз. Уж если я умею читать в глазах русских, украинцев, азербайджанцев и всех остальных, населяющих СССР, то читать в еврейских глазах мне просто положено по происхождению. В горящих глазах мисс Копелевич было написано крупным шрифтом: «FUCK YOU! Я ВАС ВСЕХ НЕНАВИЖУ И ПРЕЗИРАЮ! ВАШИ ПРЕТЕНЗИИ, СМЕШАННЫЕ С ЗАПАХОМ ПОТА, ВАШИ ПРОВИНЦИАЛЬНЫЕ РУССКИЕ АМБИЦИИ, ДИПЛОМЫ, НАУЧНЫЕ ЗВАНИЯ — ДА ЧТО ОНИ СТОЯТ У НАС В АМЕРИКЕ! ПОЧЕМУ Я, САНДИ КОПЕЛЕВИЧ, ДОЛЖНА ВОЗИТЬСЯ С ВАМИ? FUCK YOU AGAIN! ИДИТЕ И РАБОТАЙТЕ ГРУЗЧИКАМИ, НАЧИНАЙТЕ С НУЛЯ! ИЛИ КАТИТЕСЬ К Е… МАТЕРИ!»
Даже не зная английского, я прочел это без перевода и без словаря. Но ведь и она, наверно, прочла кое-что в моих глазах. И, кажется, я даже знаю что. Потому что хорошо помню, о чем подумал в ту минуту. Я подумал о том, как под ее темной свободной блузкой закипает сейчас от ненависти ее маленькая грудь и что именно такие худенькие и плоскогрудые девки совершенно сатанеют в постели, а еще лучше — на полу, на столе, на подоконнике… Господи, всего несколько месяцев назад в Москве, в Ленинграде, в Новосибирске, в Свердловске и еще в сотне других русских городов я мог иметь таких девок сколько душе угодно! Ведь при одном слове «кино» у них матка начинает дрожать. Но теперь все поменялось местами, и теперь она посылает меня к е… матери. И я сам это сделал себе, сам, ведь никто не выгонял меня из СССР, только запретили мой фильм, но если бы я согласился его переделать, я бы мог и сегодня, сейчас выламывать вот такую Копелевич где-нибудь на «Мосфильме» или на Одесской киностудии, да и разве одну?!!
И вдруг мне стало до того горько за самого себя, что перспектива ночлега на Юниор-сквер меня даже обрадовала. Страдать — так страдать до конца, по русской традиции!…
Я не знаю, что именно мисс Копелевич прочла в моих глазах — яркий сексуальный мираж или перспективу оскандалить HIAS первым еврейским эмигрантом-бродягой. Но она вдруг сказала:
— Выйдите в коридор и подождите. Моя ассистентка позовет вас.
Я вышел, а через пять минут был позван назад.
— Here is a deal [Давайте договоримся], мистер Плоткин, — сухо сказала мисс Копелевич, пряча глаза в какие-то бумаги. — Я отправлю вас на интервью к известному кинопродюсеру. Но при одном условии. Если он не возьмет ваш проект, вы пойдете на первую же работу, которую я вам предложу. Deal [Договорились]?
И вот я сижу в кабинете мистера Алтмана. На стенах расклеены афиши с гигантскими летающими муравьями-крокодилами, за окнами — Бродвей в районе пятидесятых улиц, а на необъятной письменном столе хозяина — завал сценариев, режиссерских разработок и бестселлеров в ярких обложках. А сбоку — два каких-то приза. Не Оскары, но фестивальные призы с золотыми монограммами. Короче говоря, вот твой шанс, Плоткин, хватай судьбу двумя руками!
И я хватал! Потный от возбуждения, я прорывал свою немоту в английском языке неистовой жестикуляцией и почти актерским показом всей фабулы «Еврейской дороги». Впрочем, никакой немоты не было — я говорил! Я — по-английски! — говорил без остановки ровно сорок минут! Из пятидесяти известных мне в то время английских слов я комбинировал речи, диалоги, ремарки и описания персонажей вплоть до цвета босых ног умирающего от лейкемии сварщика, вплоть до красочной, как мне казалось, сцены отправки эмигрантов из Вены в Италию: посреди мирной Европы 1979 года австрийские солдаты с овчарками оцепили наш поезд на случай атаки арабских террористов! И, наконец, я даже перевел ему с итальянского смысл транспарантов, которые несла гигантская демонстрация итальянских медсестер по виа Венето в Риме. «Мы хотим, чтобы нам давали мясо два раза в день, как медсестрам в СССР!». Когда мы, эмигранты, только что приехавшие из нищей России, увидели это море красных знамен с серпами и молотами и эти идиотские транспаранты, мы чуть не бросились бить этих итальянских идиоток в черных рясах…
Короче говоря, это был фильм одного актера. Я бегал по кабинету, как старуха Фельдман бегала в шереметьевской таможне от одного таможенника к другому. Я сидел на полу, как сутками сидят эмигранты в венском отделении HIAS. Я сворачивался бубликом, показывая, как в багажниках машин нелегально провозят эмигрантов из Италии в ФРГ. И я танцевал фрейлехс, как мы — впервые в жизни! — танцевали фрейлехс, в римской синагоге на Пурим. При этом я еще имитировал музыкальное сопровождение, ракурсы кинокамеры и звуковые эффекты…
Мистер Алтман — высокий, сутулый и похожий на Пастернака еврей лет 60 — не перебивал меня, а только одобрительно кивал головой после каждого эпизода, и это прибавляло мне сил и вдохновения. А когда мой сюжет подошел к концу, я рухнул в глубокое кожаное кресло с сознанием, что только что поставил свой первый фильм в эмиграции.
— Good! — энергично сказал мистер Алтман. — Отлично! Мне это нравится. Правда, мне это очень нравится! Принеси мне сценарий!
— По-русски? — спросил я.
— Well. K сожалению, я не читаю по-русски. Но ты найдешь переводчика, это не проблема. Сколько тебе нужно времени, чтобы написать сценарий?
Я пожал плечами:
— Написать я могу за месяц. Но перевести…
— Еще месяц. Я подожду, — сказал Алтман. — Мне нравится этот проект. Позвони мне, когда у тебя будет готово. Приятно было познакомиться!
Я выскочил на Бродвей с легким звоном в голове и побежал в HIAS. Был август месяц, и те, кто летом 79-го был в Нью-Йорке, не могут не помнить жуткой жары — даже по ночам градусник не опускался ниже 98. А в тот день было, наверно, 110. Но у меня все равно не было ни денег, ни времени ехать в HIAS сабвеем или автобусом. И я побежал. До отъезда из СССР я ежедневно бегал две-три мили, теперь это пригодилось. Я бежал сначала вниз по Бродвею, потом — по 42-й стрит, потом — по Пятой авеню. На 42-й какие-то негры пытались на ходу продать мне наркотики, на Пятой авеню меня чуть не раздавило такси, а на углу 17-й и Парк-Авеню я резко обогнул дюжину полицейских в касках и бронежилетах и перепрыгнул через какой-то сине-полосатый барьер, стоявший тут между двумя полицейскими машинами. «Хэй! Стоп!» — крикнули мне вслед, но мне некогда было с ними разговаривать, ведь кинопродюсер уже ждал от меня сценарий! И я побежал вниз по совершенно пустой Парк-Авеню, недоумевая, почему вокруг меня вдруг установилась такая мертвая тишина. В этом легком недоумении я на бегу посмотрел по сторонам. То, что я увидел, заставило меня похолодеть, несмотря на 110 градусов по Фаренгейту. Оказывается, я налетел на ограбление City-банка. В то лето в Нью-Йорке каждый день грабили банки, и тут, на углу 17-ой и Парк- Авеню, полицейские как раз устроили засаду на грабителей, которые были внутри City-банка. Машины и полосатые барьеры окружили весь квартал, полицейские в бронежилетах и касках прятались за машинами, никого не пропускали и держали двери банка под прицелами своих автоматов и пистолетов. А за опущенными жалюзи банка стояли грабители и держали полицию на мушках своих пистолетов. А на крышах окружающих домов лежали и стояли полицейские снайперы… И вдруг откуда ни возьмись — этот бегущий потный идиот перескакивает через барьер и бежит по нейтрально-мертвой зоне неизвестно куда! Я даже кожей почувствовал, как сошлись на мне прицелы их автоматов, пистолетов и снайперских винтовок. Но что мне оставалось делать? Глядя прямо в дула пистолетов, направленных на меня из окон банка, я добежал до полосатых барьеров на углу 16-й улицы, перепрыгнул один из них, получил жуткий подзатыльник от какого- то полицейского и влетел в подъезд HIAS — дом номер 200, Парк-Авеню. А еще через минуту я прямо из лифта ворвался в кабинет мисс Копелевич.
— Я выиграл! Он хочет, чтобы я писал сценарий!
— Я знаю. Поздравляю… — сказала она сухо. Неужели пока я бежал сюда, этот Алтман позвонил ей и сказал, что ему нравится моя идея?
— Но кто-то должен перевести мой сценарий! Вы заплатите за перевод?
— Мы не вкладываем деньги в кино, — еще суше сказала мисс Копелевич.
— Но это же в долг! Я отдам с гонорара! — я вытащил из брюк подол рубахи и утер пот со лба и шеи, что вызвало у мисс Копелевич приступ душевной и физической боли.
— Мне кажется, — сказала она, страдая не то от запаха моего пота, не то от моего успеха у кинопродюсера, — мне кажется, у меня есть работа как раз для вас. Книжному магазину «Харпер и Роу»
