спелые девочки сами напрашивались, а потом катер, фыркнув мотором, делал крутой разворот у берега и брал курс в открытое море.
Катер! Морская прогулка!
Для какой-нибудь сибирской девчонки это было сногсшибательно — прямо как в американском кино! Да, волны сексуальности, юной похоти, проснувшейся чувственности двадцать четыре часа в сутки гуляли по тому берегу, где стояли коттеджи лагеря «Комсомольский», лагеря старшеклассников — 14-15-16- летних.
По вечерам в окрестном кустарнике слышался сдавленный шепот, быстрое дыхание, невольные короткие вскрики и расклеивающиеся звуки поцелуев-засосов.
Никакие турпоходы, военные тренировки, спортивные соревнования не могли ослабить этот напор чувственности — помню, старший пионервожатый говорил нам, что они, руководство лагеря, специально выдумывают самые тяжелые маршруты походов для старшеклассников, ранние подъемы по боевой тревоге, сбор лекарственных трав в лесу, ежедневные спортивные соревнования — только чтобы обессилить к вечеру этих ребят и девчонок, чтобы у них уже не хватало сил целоваться и трахаться по ночам.
Но куда там! Каждое утро в мусорных ведрах находили выброшенные, изорванные, в пятнах крови простыни, трусики, майки — девичьи целки лопались в пионерском лагере, как хлопушки во время карнавала.
И одну из них хлопнул я, грешный…
Представьте себе роскошный солнечный день на берегу зеленого пылкого моря и детский карнавал в честь дня Нептуна. Ряженые, крашеные, в самых фантастических нарядах — от диких костюмов каких-то африканских папуасов до полного облачения датского принца — подростки резвятся, поют, пляшут, и в центре всего — Королева Карнавала — хрупкая четырнадцатилетняя нимфетка в прозрачной голубой тунике, с балетным тельцем и карими глазами под золотой короной, надетой на льняные волосы.
На высоком постаменте она с профессионально-балетной выучкой танцует в паре с Принцем — тем самым пятнадцатилетним темноглазым парнем, которого заприметила моя приятельница-артистка.
По— моему, у нас с ней, с артисткой, одновременно защемило сердце, и мы даже переглянулись, как заговорщики.
— Ладно, Валюша, — сказал я ей. — Я тебе его устрою.
— Если я тебе устрою ее? — спросила она.
— Попробуй…
Не так уж много нужно москвичам, почетным гостям лагеря, которых наперебой приглашают в пионерские отряды для рассказов о театре, кино, литературе и изобразительном искусстве, чтобы завязать разговор с приглянувшимися девчонкой или мальчишкой.
В тот же вечер после карнавала мы с Валей К. пришли в дружину «Комсомольская» на вечерний костер.
Мы пели с ребятами песни, рассказывали им о кино и отвечали на их вопросы. Потом девчонки, среди которых была и «моя» нимфетка, окружили Валю К. — их, конечно, интересовало, как стать киноартисткой, как поступить во ВГиК и прочие вещи, которые занимают девчонок их возраста.
А я подошел к тому пятнадцатилетнему парню, который так интересовал Валю. Его звали Сережей, он приехал в лагерь из сибирского городка Томска и был ни много ни мало сыном секретаря райкома партии.
Я сказал ему, что, на мой взгляд, у него кинематографическое лицо, и в этом не было никакого вранья — этот парень вполне годился на роли положительных молодых героев.
Лукавство мое было лишь в том, что, заронив в душе этого парня мысли о кино, я посоветовал ему поговорить об этом с Валей К. — она-де профессиональная актриса и может дать ему несколько дельных советов.
Сережа дождался, когда девчонки отлипнут от Вали, и подошел к ней.
Я видел, как они сели на скамью в стороне от затухающего костра и как Валя послала мне короткий благодарный взгляд. Я понял, что сделал свое «черное» дело и, чтобы не мешать им, направился по боковой тенистой аллее в гостиницу, с грустью вспоминая о «своей» златокудрой нимфетке.
И вдруг среди этой темной аллеи возникла, отделившись от темного куста, именно она — Королева Карнавала!
Заступив мне дорогу и краснея в отблесках далекого костра, она сказала, потупив глазки:
— Валентина Борисовна сказала, что вы скоро будете делать телефильм о подростках и можете записать меня на пробу. Можете? Меня зовут Наташа…
— Записать тебя на кинопробу я, конечно, могу, — сказал я и мысленно послал Вале такой же благодарный взгляд, какой недавно получил от нее.
— А вы думаете, я подойду для кино?
— Ну, этого я не знаю. Я же с тобой еще двух слов не сказал. А вдруг ты заикаешься?
— Нет, я не заикаюсь, — несмело улыбнулась она.
— Или, может быть, ты необразованная, читать не умеешь.
— Умею! Что вы! Вы просто смеетесь… — она смотрела на меня своими темными блестящими глазками, ее пухлые губки были полуоткрыты, ее кегельные ножки легко держали ее стройное тело, ее маленькие грудки упирались в туго натянутую белую рубашку с двумя расстегнутыми сверху пуговками, ее льняные волосы падали на маленькие плечики… да что там говорить!
Но я все еще держался в рамках почетного гостя.
— Нет, я не смеюсь, — сказал я. — Вот я вижу по твоей фигуре, что ты занимаешься балетом. Наверно, ты учишься в балетной школе. Да?
— Да. Это не совсем школа, это балетная студия при Саратовском Дворце пионеров.
— А балерины, как я знаю, очень мало читают. Ты книжки читаешь?
— Читаю, конечно, читаю!
— Например, какие?
Но в это время над всем лагерем звучит горн — сигнал отбоя.
— Ой, мне нужно бежать на вечернюю линейку, — говорит она. — А вы еще не записали ни моей фамилии, ни адреса. А хотите, я приду к вам после отбоя и вы посмотрите, как я развита, и запишете меня?
И снова ее темные блестящие глаза посмотрели мне прямо в душу — дерзко, вызывающе и в то же время совершенно невинно.
— Ну… я не знаю… — проговорил я неуверенно. — Разве после отбоя вам разрешают ходить по лагерю?
— Конечно, не разрешают. Но вы ждите, я приду… — быстро сказала она и убежала.
В полумраке аллеи я видел ее быстро мелькающие кегельные ножки и легкую фигурку, стремительно летящую к общей, на берегу моря вечерней линейке. «Вы посмотрите, как я развита…»
Слабое томное щемление подвело мне живот, и приятная ломота предчувствия, как от утренней затяжки сигаретой, поползла по суставам…
Потом в беседке возле гостиницы, окруженные чернотой южной ночи и низкими крупными южными звездами, мы с Валей пили тонкое грузинское вино «твиши» и гадали, придут наши нимфята или не придут. — Валя, оказалось, — тоже пригласила своего Сережу на «деловую» беседу после отбоя.
Дальние отплески смеха у затухающих костров, быстрый пробег чьих-то ног, шум близкого моря и легкий ветер в деревьях — все это остро ловил наш слух, напряженный чутким ожиданием.
Но вот затихли вдали пионерские костры, погасли окна в корпусах пионерских дружин, и, казалось, даже море улеглось по сигналу вечернего отбоя.
Бутылка холодного «твиши» подходила к концу, наш с Валей разговор давно ушел куда-то в сторону, на телевизионные сплетни, как вдруг из-за черных ветвей кустарника выступила бесшумная, стройная фигура Сережи в коротких шортах и курточке-штормовке. Его глубокие черные глаза и узкие мальчишеские губы, его еще нетронутые бритвой щеки и даже упавшие на высокий лоб волосы были, казалось, напряжены, осторожны — он вышел из-за кустов, как молодой робкий олень. Он и в самом деле был похож на молодого оленя — на высоких стройных ногах, с большими темными глазами — я хорошо понял, почему Валя выбрала именно его, в нем было что-то трепетно-оленье…
