— О, Сережа, добрый вечер! — сказал я тут же, чтобы помочь ему выбраться из робости. — Иди сюда, у нас замечательное вино, Валя, а где же стакан? Хотя знаешь что? Забирай эту бутылку и Сережу в коттедж, а то тут еще пройдет кто-нибудь, скажут, что мы пионеров спаиваем…
— Я уже не пионер, — сказал Сережа.
— Ну, я понимаю. Давай, Сергей, помоги собрать со стола и валите в коттедж, а я докурю и приду…
Валя, поигрывая бедрами, увела Сережу в коттедж, в свою комнату, включила торшер и задернула шторы якобы от посторонних глаз, и я подумал, что у Вали куда более легкая задача, чем у меня, — если только моя нимфетка придет.
Но придет ли?
Утекало время, крупные низкие звезды плыли в черном небе, и маячок спасательной станции мигал в черноте близкого моря. Там, на спасательной станции, крепкотелые спасатели уже наверняка приступили к старшеклассницам, а тут — сиди и жди.
Конечно, она не придет, этот цыпленок, нужно было не терять время, а пригласить к себе очередную пионервожатую…
Уверенный, что в этот вечер моя встреча с девочкой не состоится, я уже собрался идти спать, но в этот миг легкий стук каблучков по бетонной аллее насторожил мой слух.
Она бежала.
Даже по стуку каблучков я понял, что это — она. Было что-то воздушно-легкое, ассолевское в этом быстром пробеге. И я не ошибся — она впорхнула в полосу света у беседки — наивно-смешная и прелестная в этих коротких пионерских шортиках, в такой же штормовочке, как у Сережи, — униформе лагеря, с пионерским галстуком на белой блузке и… туфельках на высоких каблучках.
— З-з…з-з…здравствуйте… — сказала она, дрожа, и ее лучистые глаза потупились.
Я подошел к ней вплотную — даже на этих смешных высоких каблуках она была ростом ниже моего плеча.
Я подошел к ней вплотную, молча приподнял ее голову за подбородок и заставил взглянуть на себя. Испуганные, настороженные, но где-то в самой глубине вспыхивающие искорками отчаянной решимости глаза. Сиреневые полураскрытые губки, и мелкая дрожь нервного озноба по всему телу.
Телу?
Это было тельце — худенькое тельце четырнадцатилетней девочки, подростка с голыми точеными ножками, открытыми до шортиков, с худенькой шеей балерины и с нелепым пионерским галстуком, прикрывающим своими концами чуть-чуть наметившиеся под белой рубашкой выпуклости ее еще детской груди.
«Ты с ума сошел! — сказал я себе. — Что ты будешь с ней делать? Это же еще ребенок! У нее родители твоего возраста, наверно…»
— Ладно, детка, — сказал я. — Идем, я тебя чаем согрею, а то ты дрожишь. Заодно — поболтаем.
И, взяв ее за руку, как дошкольницу, я повел ее в коттедж.
Теперь нужно было держаться этого шутливо-иронического, дразнящего тона — «детка», «малыш», «ребенок» — при каждом к ней обращении.
Четырнадцатилетнее существо не хочет, чтобы ее считали деткой, она из духа противоречия, сделает все, чтобы доказать, что она не детка, не ребенок, а уже взрослая. И минут через пятнадцать, когда мы пили чай с коньяком, она сказала уже почти зло:
— Не нужно говорить мне «детка». Я не ребенок.
— Ну, это я тебя дразню. Но, вообще-то, ты, конечно, ребенок. Ты даже целоваться не умеешь.
— Почему вы так думаете?
— Ну, если ты в школе несколько раз поцеловалась с мальчишками, это еще не значит, что ты что-то умеешь. Но мы сейчас проверим, — я подошел к ней, одним движением поднял ее на руки и пересадил на диван — как куклу, она даже испугаться не успела. — Вот так. Ты сидишь здесь и я — рядом. Но я сплю. Я усталый солдат, только что пришел с фронта домой, тысячу километров прошел пешком и проехал, и вот я пришел домой и уснул. А тебе нужно разбудить меня, ты моя жена, тебе нужно разбудить меня — не знаю зачем, это ты сама придумай — может, меня председатель колхоза зовет или в райком меня вызывают — неважно. Ну вот, как ты будешь меня, усталого солдата, будить?
И я лег на диван, закрыл глаза.
Она сидела надо мной, думала.
Я «спал», даже чуть присвистывая, и ждал, довольно долго ждал, но вот — тихий, птичий, почти неслышный поцелуй коснулся моих губ. Я не просыпался. Ее губки коснулись меня еще раз, и еще — я не шевелился. И тогда она решительно вдавила мне в губы свои губки, захватила мои губы крепким поцелуем, и хотя он был прекрасен — это сиреневый поцелуй ее сиреневых губ — я тут же взбрыкнул головой, отвернулся.
— Ну что ты, — сказал я. — Ведь он так задохнется во сне. И вообще с перепугу может в морду дать. Нет, неправильно. Смотри.
И я спокойно — сильными руками уложил крошку вместо себя на диван:
— Теперь ты солдат. Закрой глаза, спи.
Она послушно закрыла глаза.
Я стоял над ней, и в тихом полумраке комнаты смотрел на нее. Худенькие ручонки балерины, две косички с ленточками и этот нелепый пионерский галстук, обхвативший шею и концами своими прикрывающий чуть-чуть наметившиеся под белой рубашкой выпуклости ее еще детской груди. Это существо мне предстояло соблазнить и трахнуть.
Я стоял над ней и думал — а нужно ли? Сколько будет слез, возни, где-то в Саратове у этой девочки папа с мамой почти моего возраста, неплохие, наверно, ребята — и вот я сейчас примусь обрабатывать их дочь.
А может действительно не нужно?
Отправить ее сейчас в лагерь, пусть идет спать.
Но… Но ведь кто-то же ее трахнет. Не я, так какой-нибудь спасатель со спасательной станции просто вломится членом в эти худенькие балетные ножки, а я что — буду онанизмом заниматься со своей порядочностью?
Из соседней комнаты изредка доносились глухие истомленные скрипы кровати. Там Валька уже трахнула своего олененка и оседлала его, поди, и уже скачет на нем, резвясь, а я тут еще в игру играю…
— Ну что же вы? — открыла глаза Наташа, и в этих глазах я прочел вызов и насмешку.
— Тс-с! — сказал я. — Закрой глаза.
Она закрыла.
Я наклонился к ней и стал не спеша развязывать этот идиотский пионерский галстук. Снял его, расстегнул пуговицы ее белой форменной рубашки, и тогда она снова открыла глаза:
— Что вы делаете?
— Тихо, солдат, спи. Только спать нужно свободно, вот так. А теперь я начну тебя будить. Только не просыпайся сразу, ты должна проснуться тогда, когда у тебя что-то проснется внутри. Вот когда ты почувствуешь, что екнуло под ложечкой, или под сердцем, или еще где-то — вот тогда я тебя разбудил. Понятно? Спи!
Я дал минутную паузу, чтобы напряглись ее нервишки в ожидании, а потом стал легкими, в одно касание, пальцами гладить ее по плечу, открытой шее, щеке, поправил волосы на лбу, и опять стал гладить нежную кожу шеи, хрупкое девчоночье плечико, а затем наклонился к ней почти вплотную, но не целовал еще, а вглядывался в ее закрытые глаза, тревожа ее и возбуждая близостью своего лица.
В конце концов, ведь она же не спала. И близость мужчины, его лица, рук, дыхания, его ладонь на оголенных ключицах — она лежала передо мной, как затаившийся зверек с зажмуренными глазами, и, я думаю, ей стало просто страшно лежать вот так, обнаженно-беззащитной передо мной, взрослым мужчиной. Она даже дышать перестала.
И когда я, наконец, не набросился на нее, а только мягко поцеловал в губы — это было, наверно, как помилование. Она только облегченно перевела дыхание, и ее губы ответили мне легким упругим движением.
Теперь мы целовались всерьез — я обнял ее, уже не как солдата, и моя рука властно и спокойно
