Но в этой главе мы собирались рассказать о другом: как и почему Алексей Витальевич Фёдоров подошёл к идее возможности влияния на прошлое. На втором курсе началось преподавание марксистско- ленинской философии. Как известно, она состоит из трёх составных частей – диалектического материализма, исторического материализма и научного коммунизма.
Добросовестно приступив к освоению новых дисциплин, Алексей был неприятно поражён. Имея до той поры лишь школьные (то есть – очень куцые) сведения, он ожидал от новых для него учебных предметов чего-то очень глубокого и одновременно возвышенного. Однако же всё оказалось гораздо проще, нет – примитивнее. К тому же, Алексей улавливал тот самый механицизм, который на словах отвергался и осуждался преподавателями марксистской философии. В чём дело? Почему преподаваемый студентам марксизм, который должен быть 'не догмой', сводится преподавателями к набору догм? Может быть, всё дело в том, что ни на одной из кафедр общественных дисциплин в институте нет докторов наук?
Вообще-то, это было странно и непривычно: в родном для Алексея институте работало несколько авторов официальных всесоюзных учебников (например, по гигиене, по медицинской психологии, по кожным и венерическим болезням), несколько членов иностранных академий наук (хотя бы член французской академии – акушер-гинеколог Покровский). Однокурсником Алексея был сын заведующего кафедрой госпитальной хирургии – автора синхронной дефибрилляции сердца. Другой профессор был автором методики ультразвуковых исследований сердца. Институт, где учился Алексей, был, что называется, Школой.
С ней были связаны, к примеру, такие всемирно известные имена, как Лепорский, Иценко. Да и писатель– фантаст Александр Беляев писал свою 'Голову профессора Доуэля', будучи вдохновлённым результатами работ Брюхоненко, одного из профессоров Воронежского мединститута. Сам институт, ныне по праву носивший имя своего бывшего профессора Бурденко – знаменитого непйрохирурга, возник сперва как факультет, после эвакуации в 1918 году университета из Дерпта (впоследствии – Тарту). Некоторые из учебных микроскопов восходили ко временам, когда в Дерпте учился Пирогов. А библиотека! Во времена студенчества Алексея она насчитывала без малого 200 000 томов!
Нет! Что-то с философией было не так! Попробовав, как и на всех других дисциплинах, поговорить с преподавателями по душам, Алексей был неприятно поражён: вдумчивость, критика, идеи, самостоятельность мышления здесь не поощрялись! Его ещё и одёрнули! Алексей поначалу объяснил это отличие преподавания общественных дисциплин от преподавания всех остальных предметов личными качествами и уровнем доцентов и ассистентов.
Лишь десятилетия спустя он узнал, что догматизация философии, широкое внедрение начётничества и искусственный отрыв от жизни в сфере наук, имеющих социально-политическое значение, были ключевым элементом в тщательно спланированной информационно– психологической войне, ведущейся против русского народа и нашей страны. А в годы студенчества Алексей поступил просто: быстро овладев небогатыми крупицами действительных знаний в сфере названных наук и легко усвоив фразеологию, он попал в разряд тех немногих, кому не приходилось сдавать экзамены – ставили 'автоматом' 'отлично' – и всё! Впрочем, Алексея, ставшего после шести курсов обучения первым по оценкам среди трёхсот выпускников, иногда освобождали и от сдачи экзаменов по специальным дисциплинам. Так что никто не заметил ничего удивительного в отлынивании способного студента от общественных дисциплин.
Параллельно он увлёкся чтением 'старых философов' – благо возможности институтской библиотеки к этому располагали. Алексея неприятно поразил Гегель с его явно оппортунистической максимой 'всё разумное – действительно, всё действительное – разумно'. От Гегеля несло душком тоталитаризма. Локк и Гоббс отвратили Алексея как явные радетели социального расизма и предтечи социал-дарвинизма. А Кант с его категорическим императивом, практически требовавшим соблюдения высоких моральных норм, привлёк к себе. Ещё более привлёк Алексея дуализм Канта. По Канту получалось, что ни материя, ни дух (по- современному – информация) – не являются первичными или вторичными; лишь взаимодействие обоих начал даёт жизнь во вселенной. Так понял Канта Алексей.
Разбираясь в подлинниках книг Канта, Алексей твёрдо установил факт: слепо доверять переводам нельзя! Например, в корне неверна, не соответствует воззрениям Канта концепция о 'вещи в себе'. Не писал такого Иммануил! Он говорил нечто совсем иное: вещь сама по себе, 'вещь для себя' – это нечто иное, чем та же вещь в нашем восприятии, 'вещь для нас'. Кем нужно быть в интеллектуальном плане, чтобы оспаривать эту простую истину?! Читая Канта, он задумался над отповедью, полученной в перерыве одной из лекций от доцента, читавшего курс 'диамата'. Вопрос он лектору задал, как ему казалось, безобидный. Он просил всего лишь объяснить: как материя может существовать в форме вещества и в форме поля, которое веществом не является? Ведь materia в переводе с латинского и есть 'вещество'! Значит поле – это нечто иное: и не вещество, и не дух, а что-то третье?
Латинский язык Алексей знал неплохо и согласиться с отповедью доцента не мог Во всяком случае, как выяснилось из разговоров с бывшими школьными товарищами, в 'меде' латинский язык преподавали лучше, чем в 'педе' или на юрфаке в университете. Но и с преподавательницей латинского языка Алексею тоже очень повезло: она великолепно знала не только латынь, а была ещё и официальной переводчицей большинства опубликованных произведений Сименона. Иногда этим пользовались некоторые студенты, любители комиссара Мегрэ.
Алексей пошёл на кафедру иностранных языков, нашёл свою бывшую преподавательницу и попытался 'провентилировать' вопрос о материи и веществе. Он сразу понял, что подтекст его вопроса не остался тайной, но получил полный, пожалуй, исчерпывающий ответ, который лишь укрепил Алексея в подозрениях о неладах в официальной философии, преподаваемой студентам.
Для себя Алексей уже в шестидесятые годы вывел такую картину мироздания: существуют три начала – информация, материя (вещество) и поле (не вещество); при этом поле связует информацию (дух, идею) с материей (веществом); и если информация обусловливает форму (формы) материи, то вещество обеспечивает сохранение (пополнение, развитие) информации (идеи, духа).
Все эти три начала взаимосвязаны и по отдельности не существуют. Как известно: 'Энергия не появляется и не исчезает, а лишь переходит из одного вида в другой'. Этот принцип должен касаться всех трёх первоначал. Существует два основных процесса: один ведёт к хаосу (беспорядку) – это энтропия; другой – антиэнтропия – упорядочивает. Единственный известный вид антиэнтропии – это жизнь. Смерть – результат и сущность энтропии. А разговоры о 'тепловой смерти вселенной' могут вести только те, кто не понимает ни объёмов жизни, ни разнообразия её форм. Оба процесса имеют равную силу и значимость. Из чего, однако, не следует, что всегда и везде это именно так. В определённый отрезок времени и в определённом месте вселенной может превалировать один из основных процессов существования вселенной. Это должно быть как-то сопряжено со взаимодействием между тремя началами мироздания – материей – полем – информацией.
Дальше этих представлений Алексей не пошёл: он всё же учился не на философском факультете, не философия была основой его учёбы. Иные предметы требовали и сил, и времени, и памяти, и мыслительных способностей. Но созданная им самим и для самого себя картина трёхэлемент– ности мироздания, пусть примитивная и незавершённая, примиряла его с необходимостью изучения официальных общественных дисциплин. Кроме того, эта картина представлялась ему согласованной и с религиозным догматом о триединстве Бога (бог-отец, бог-сын, бог-дух святой), и с впитанными с младенчества представлениями русской культуры всегда говорившей о трёх элементах – о чём бы ни шла речь, например, в сказках. Представления Алексея не противоречили и теории информации, широкие дискуссии о которой (как и о кибернетике) совпали с годами его студенчества, и сведениям из генетики, которую как раз начали преподавать в институте – пока ещё даже без учебников.
Алексей считал, что и с генетикой ему повезло: в школе всё преподавание биологии велось с позиций незабвенного Лысенко, а в институте – с позиций тех, кого громили (или пытались громить) лысенковцы. Так что у Алексея была возможность, что называется, изнутри разобраться в воззрениях, представлениях и аргументах обоих направлений. Но вот что Алексею сразу не понравилось в представлениях генетиков: с помощью нуклеотидов НЕВОЗМОЖНО записать в молекулах ДНК одновременно всю информацию и об 'архитектуре' живого организма, и о 'строительных веществах', из которого он должен быть построен, и о пропорциях – куда и как эти строительные вещества должны быть доставлены (при 'строительстве' организма), и об основных алгоритмах функционирования построенного организма (таких, в частности, как
