матерью, которая стала совсем уже старенькой – в октябре исполнится 83 года, у него было полное взаимопонимание с женой, которой – несмотря на возраст (уже под 50 лет) – удавалось сохранять за собой неплохо оплачиваемое (по нынешним временам, конечно!) рабочее место. К тому же, жена и мать отлично ладили между собой, что, согласитесь, бывает не часто. Особенно их сплотила любовь к дочке-внучке. Но что будет теперь – совершенно неясно. Вернее, легко предвидимо: полное духовное и экономическое порабощение, ускоренный геноцид. А удастся ли сохранить свою столь тщательно и за десятки лет собранную библиотеку, а не придут ли с тем, чтобы изъять кассеты с советскими фильмами (или поступят проще – дистанционно сотрут записи электромагнитным импульсом у всех и вся?!). Да, наконец, удастся ли запастись топливом на предстоящую зиму?!
Фёдорову никак не удавалось отвлечься от этих мыслей, от насущных бытовых забот. Более того, почему-то возникла смутная, но нараставшая тревога за домашних – не случилось ли там чего, пока он здесь, в Калининграде, уже второй день работает в библиотеке. Поймав себя на этих мыслях, Фёдоров отложил подшивку, развернул скрипучий стул спинкой к окну и сосредоточился на выполнении упражнений аутогенной тренировки. Минут через пятнадцать он вновь мог работать быстро и продуктивно, целиком сосредоточившись на поиске и переписывании необходимых сведений из старых газет, запоминая их налету.
Всё остальное у него уже давно было собрано и готово. И жена, и мать знали о его тайнике, сделанном дома под лестницей. Вход туда был возможен через его рабочий кабинет, располагавшийся на первом этаже с северо-западной стороны дома. Там вплотную к стене стоял платяной шкаф, заполненный одеждой. Задняя стенка была сделана съёмной и прикрывала собой невысокую дверь, ведущую в каморку площадью около пяти квадратных метров. Алексей Витальевич скрывал этот тайник от дочери, чтобы та по детской наивности не разоблачила тайну. Но никто, даже домашние, не знали о втором, главном тайнике, который Фёдоров выкопал в подвале, в том месте неровного, плохо забетонированного пола, который находился прямо под его кабинетом – в северо-западном углу здания.
Подвал был разгорожен массивными фундаментными бетонными блоками надвое: западная часть представляла собой гараж, с южной стороны которого, почти сразу после въездных ворот располагалась неглубокая ремонтная яма, а вдоль трёх стен стояли самодельные деревянные стеллажи, заполненные разной утварью, запасами продовольствия и тем, что именуется домашним хламом; восточная половина подвала была поделена кирпичной перегородкой на две неравные части – на севере располагалась топочная с дизельным итальянским котлом и маленьким верстаком, а большая южная часть вмещала в себя маленький автомобиль жены и четырёхметровую двухъярусную бочку с топливом, выкрашенную в серый цвет. Проникнуть в подземный тайник можно было, лишь отодвинув большой фанерный ящик, заполненный пустыми пластиковыми бутылками и стоявший на потрёпанном европоддоне. Под поддоном располагалась крышка люка. Спускаться в тайник приходилось по вертикальной железной лесенке. Это было неудобно, но не так уж трудно – глубина тайника составляла чуть более двух метров. Пол был сделан обогреваемым – иначе было невозможно избавиться от сырости, несмотря на вентиляционный канал, сделанный в толще фундамента.
Прораб всё удивлялся прихоти заказчика, который захотел сделать вход в вентиляционный канал на уровне пола, пытался его отговорить, но, не достигнув успеха, выполнил 'нерациональное' желание. Теперь же вход в этот канал находился на потолке тайника в юго-восточном углу. Вдоль двухметровой восточной стены тайника располагался стеллаж с серебряными аккумуляторами, добытыми Фёдоровым у военных, возможно, стащенными в Балтийске с подводной лодки разорённого флота. Все остальное место – 9 квадратных метров, да так, что оставшиеся проходы были не шире шестидесяти сантиметров, было заставлено столами и стеллажами с оборудованием и оснащением, необходимым профессору в осуществлении его тайных планов.
Фёдоров посмотрел на часы: ого, до закрытия оставался всего один час. Аккуратно сложив исписанные и пронумерованные листы, профессор добавил к ним вчерашнюю пачку, которую давеча спрятал между подшивок. Потом достал из начатой пачки чистые листы и сложил всё это вместе, завернул в прежнюю упаковку и заклеил её. Это удалось сделать так, чтобы совершенно не было заметно, что пачку вскрывали. Теперь, если её открыть, то первыми представятся взору чистые листы, и таких в пачке – большинство. 'Прошлая предосторожность с прятаньем исписанных листов не потребовалась, будем надеяться, что и эта окажется излишней, – подумал Фёдоров, укладывая пустой термос и упаковку от бутербродов в портфель. – Ну, что же, пожалуй, библиотечно-поисковый этап работы завершён! Пора домой!'
Алексей Витальевич попрощался с заведующей залом периодики, которая сообщила ему, что её вызывала директриса Нина Степановна Реузова – завтра им обеим предстоит явиться для чего-то во временную администрацию. Фёдоров внимательно всмотрелся в лицо Натальи Васильевны и произнёс:
– Я удивляюсь, почему за вас, за библиотеку не взялись сразу, ещё дней десять-двенадцать назад! Ну, а поскольку взялись, и взялись только сегодня, то имейте в виду: это кто-то из местных предателей постарался надоумить своих хозяев, что к чему! Не забудьте того, о чём мы говорили утром! Ну, успеха вам!
Не дожидаясь ответа (да, и какой мог быть ответ на его слова!), Фёдоров пошёл к выходу, отдал контрольный листок вахтёрше, попрощался и вышел на улицу.
Родился Фёдоров на востоке страны. Отца его, бывшего во время войны старшим офицером знаменитого СМЕРШа, направили организовывать стройку будущего первого ядерного полигона страны. Работы контролировал из Москвы непосредственно Лаврентий Павлович Берия. Тот самый, на которого было впоследствии вылито столько клеветы и грязи. Алексей с детства знал это имя и отчество, потому что, случалось, Берия звонил отцу и домой. Конечно, содержания разговоров он не знал, да, скорее всего, и не могли они говорить по домашнему телефону открыто. Хотя, дома было два телефона: по одному частенько звонила мама, а ко второму разрешалось подходить только отцу. Позже, анализируя свои детские воспоминания, Алексей предполагал, что второй аппарат мог оказаться телефоном высокочастотной связи, но это были лишь догадки.
А вот отзывы отца о Берии Алексей помнил хорошо: строг и чрезвычайно требователен, но справедлив и всегда выполнял деловые просьбы своих работников, принимал от них критику, во всём стремился поддержать талантливых исполнителей. Большего в памяти не сохранилось. Потом эти воспоминания стёрлись, были вытеснены в результате массивной кампании очернения, развёрнутой при Хрущёве. Правда, было ещё одно детское воспоминание. Отец тогда пришёл домой раньше обычного, совершенно белый, хотя внешне старался держаться спокойно. Это, однако, ему не удавалось. В таком состоянии Алексей видел отца лишь трижды: 6 марта 1953 года, днём, когда до них дошло известие о смерти Сталина (мама тогда рыдала навзрыд перед чёрной 'тарелкой' установленного в столовой абонентского громкоговорителя), 8 ноября 1957 года, когда умер дедушка – мамин папа, и в тот день между этими датами, когда Лаврентия Павловича объявили английским шпионом и мусаватистским агентом. Мама бросилась тогда к побледневшему отцу со словами: 'Витя (так она звала отца наедине), что случилось?!' Помогла ему снять шинель, усадила в семейное кресло-качалку, принесла горячий чай. Алёша был отправлен в свою детскую комнату, но всё равно слышал через тонкую дверь непонятные обрывки фраз взволнованных до крайности родителей. Мальчик отличался феноменальной памятью и потом, уже повзрослев, сумел по запомнившимся тогда фрагментам понять: родителей беспокоила и собственная судьба, и судьба оборонных работ, за которые отвечал Берия. К концу лета 1953 года кончилась оседлая жизнь в Якутии, и начались скитания. Отца с большим понижением отправили сначала в Сибирь, потом на Средний Урал, потом на Северный Урал. Нигде они не жили дольше двух лет. Но всегда это были довольно глухие, малонаселённые местности, пока в 1961 году они не очутились на юге – в Ростовской области.
