милетский тиран Гистиэй задал вопрос: известно ли царю, чтобы он, Гистиэй, подавал когда-нибудь совет, клонившийся не ко благу царя? Дарий признал, что этого еще не было. Тогда Гистиэй предложил немедленно отказаться от похода.
— Ты идешь, царь, в страну, о которой мир до сих пор ничего не знает. Известно лишь, что она необъятна, как море, и такая же пустынная. Какие богатства хочешь ты почерпать там? Завоевав ее, ты не украсишь своего венца и не приобретешь новых слуг. Народ, населяющий ее, нищий и дикий, он не строит жилищ и не приумножает богатств неустанным трудом, но, подобно сухому листу, гонимому ветром, бродит по своей земле и питается грабежом чужих стран. Его ли ты хочешь покорить? Знай, что страна та отделена от твоих владений бурным Понтом и трудно доступна. Вошедшее туда войско подвергнется многим случайностям и тяготам. Неразумно заводить его так далеко от родных селений.
Дарий долго молчал, потом проговорил в раздумьи:
— Ты мудр, Гистиэй, но в тебе говорит грек. Я не уверен, твой ли собственный голос слышу или голос над-менных афинян, опутывающих мое имя сетью лжи ибоящихся, как бы я не стал твердой ногой на фракийском берегу? Но этот день придет и очень скоро.
С этими словами царь отпустил тиранов, приказав им вернуться на Босфор, где собирался флот и строился самый большой мост, когда-либо виденный человечеством. Царская дорога, продолженная от Сард до Босфора, подведена была к самому мосту. По ней день и ночь шли войска, скапливавшиеся на азийском побережье.
VI
Однажды по кораблям самумом прошла весть о прибытии царя. Копья и шлемы засветились заискивающим блеском, тысячи глаз обратились на береговые холмы, за которыми в течение дня и ночи отдыхал Дарий от пути. Рано утром его носилки, подобные большому шатру, появились над Босфором.
Никодем, дремавший на шкуре, был разбужен ревом труб, звоном щитов и взрывом десятков тысяч голосов, нараставших с каждым мгновением. Стройные греки, закинув в небо косматые гребни шлемов, потрясали оружием, махали разноцветными тканями. Все были обращены в ту сторону, где из расщелины холмов медленно вытекал сверкающий поток и колыхался яркий, как пламя, балдахин. Остановившись короткое время на возвышении, он грузно поплыл вдоль берега. Столбы синеватого дыма поднялись с кораблей, наполняя Босфор ароматом курений.
В этот день Дарий хотел видеть море.
Его балдахин внесли на большой финикийский корабль, поднявший красные и желтые паруса. Босфору — сыну Понта — приказано было бережно нести триэру царя царей под страхом гнева и кар повелителя вселенной. Царь отплыл в сопровождении множества кораблей.
Там, где высокая скала с белеющим храмом на вершине стережет вход в Босфор, где открывается вечный Понт, он сошел с корабля и поднялся на гору.
Море встало перед ним стеной расплавленного олова. Царь впервые видел Понт. Захваченный его мощью и блеском, он хотел назвать его своим братом, но ощутив равнодушное дыхание, был обижен и обратился к Азу-ферну с вопросом — достоин ли Понт считаться равным царю? Ответ Азуферна потонул в возмущенных возгласах придворных:
— Ничто не может быть равным тебе, владыка. Даже океан. Море твой раб — такой же, как мы. Не милостивого слова, но бича достойно оно.
Царю подвинули высокое кресло из слоновой кости и хором умоляли не стоять перед Понтом.
Сев на трон, Дарий долго раздумывал — сделать ли Понт сатрапом или оставить в числе подвластных владык? Он уже нашел его скучным и хотел уйти. Тогда взор его, блуждавший по горизонту, обратился под ноги и на скатерти моря заметил пролетавшую белоснежную птицу. Он подался вперед и остался неподвижным. Обольстительная бездна Понта открылась ему в этот миг. Она была подобна то плесени бронзы, то играла переливами перламутра, принимала фиолетовый, почти черный оттенок. В белых точках, вспыхивавших на поверхности, царь угадывал бакланов и альбатросов, взлетавших и вновь садившихся на волны. Самый шум волн долетал, как пение мухи.
Так сидел Дарий, пока солнце не склонилось и море не потемнело.
Свита молчала. Только Азуферн, счастливый недавним вниманием царя, решился заговорить, но при первых же словах Дарий знаком велел сбросить его со скалы.
Распластавшись одеждами, сатрап тихо поплыл в темнеющую лазурь.
Дарий встал, когда солнца не было. Море свинцовой стеной упиралось в бледное небо и царь ощутил его, как дорогу в неизвестное. Подозвав Гистиэя, он указал на горизонт.
— Что там?
— Там мрак и скифы.
Когда он спустился со скалы, горели звезды, черные валы несли шумные вести из неведомых стран.
Взойдя на корабль, царь милостиво принял Понт в число своих слуг, бросив в волны золотую диадему.
VII
Ардис часто бывал на триэре, пил кипрское вино, ел дорогие яства и много болтал. Он описал расположение флота. Впереди, ближе к Понту, поставлены тяжеловесные финикийские пентэры, укрепленные множеством якорей и каменных глыб. Они поставлены так, чтобы своими корпусами защищать остальной флот от вод, идущих с моря. На них много воинов, но они так громоздки, что им нужно не меньше часа, чтобы сняться с якоря. Остальные корабли в состоянии будут развернуться после того, как двинутся передние ряды. Флот заперт между мостом и финикийскими гигантами. Лишь несколько небольших судов могут свободно двигаться по открытой середине пролива.
Никодем, после ухода лидийца, велел поднять все якоря и держаться на одном носовом. Весла, убранные внутрь, снова выдвинули наполовину из окон, а гребцов, отдыхавших в отдельном помещении, приковали к веслам. Их хорошо кормили, давали мясо, рыбу, вино, но они должны были спать, сидя на скамьях, и быть готовыми в любой момент начать работу. Палубной прислуге роздали метательное оружие, а на носу и на корме поставили снаряды, выбрасывавшие густые пучки стрел и копий.
Однажды Ардис, едва успев вскочить на палубу, стал, захлебываясь, рассказывать о царской трубе, привезенной на азиатский берег и поставленной у входа на мост. Это — золотое чудовище, тридцати локтей в длину. В ее отверстие в виде разверстой пасти льва проходила колесница, запряженная четверкой. Гладко отполированные недра загорались от малейшего луча темным пламенем. На одном ее боку изображалось взятие царем Вавилона, на другом — убийство Лжесмердиса. Трубил в нее один человек, но звук, вылетавший из львиной пасти, сотрясал горы и повергал на землю людей. Прибытие трубы означало приближение дня переправы войск. О том же свидетельствовало воздвижение на фракийском берегу у входа на мост двух каменных стэлл, изрезанных греческими и ассирийскими письменами с описанием события, в честь которого воздвигнут мост, а также с обозначением имен царя и строителя моста Мандрокла. На мосту, возле перил, поставили высокий постамент для Ариарамна, назначенного следить за переправой. Другой, против него, предназначался для Мандрокла.
И день настал.
Как только вершины фракийских скал вспыхнули красным светом, раздался громоподобный рев царской трубы, отчего рабы в триэрах подняли плач, а ионийские кони, сорвавшись с привязи, побежали по берегу. Когда кончился ее сокрушительный гром, десять пар белых волов, запряженных в платформу, на которой она стояла, тронулись. На азиатском берегу показались голубые ряды одежд, вышитых золотом. Это шли пятнадцать тысяч бессмертных с блестящими обручами на головах. Они выходили, подобно сверкающей чешуе дракона — за голубыми шли зеленые, за зелеными — розовые. Босфор звенел от ликующих
