Андрею казалось, что в густеющей темноте умерла жизнь. Не было ничего, только стылые звёзды да вот они, разгребающие эту темноту, как при плавании. Он прижался к горячему локтю Анюты – гулко стукнуло сердце, облилось горячей кровью.
Эх, сколько раз потом на фронте, даже, пожалуй, в самой жуткой обстановке, когда султаном вздымалась перед окопом земля, выворачивали наизнанку душу противные поросячьи взвизгивания мин, когда пули визжали над окопом, – вспоминалась эта ночь, этот миг, и на долю мгновения возвращалось в душу радостное, яркое, как те июльские звёзды. Оно таяло быстро, но искорка теплоты оставалась в душе, словно утверждала – ты жив, тебя хранит судьба, как хранит жизнь холодный морозный снег под своей толщей. Придёт время, и эта теплота растопит злость, тяжесть оттолкнёт от души.
Они добрались до вышки, и Анюта приказала:
– Ты первым лезь.
– А ты что, трусишь?
Она засмеялась, но ничего не сказала, но и этого хватило, чтоб понять: дурила ты, Андрей, вперёд женщину пускаешь, чтоб она подолом своим твою голову накрыла, элементарной этики не понимаешь.
Они поднялись на верхнюю площадку. Тихая степь с запахом поспевающих хлебов, цветущего цикория таяла в темноте. Андрей почувствовал, как промокла, прилипла к телу рубашка. Может быть, это от усилий – как-никак поднимался наверх, а может быть, оттого, что рядом была Анюта. Потом он часто на фронте будет вспоминать эту ночь, тихую, счастливую, загадочную, с искрящимся от звёзд небом. Он прижался к Анюте, и она не оттолкнула, тоже склонила голову ему на грудь, пахнущую сухим сеном и ещё каким-то неповторимым степным запахом.
Они долго молчали, вглядываясь в тихую темноту, сквозь которую еле пробивались дрожащие огоньки окрестных деревень, потом Анюта спросила шёпотом:
– Послушай, Андрюша, а зачем эту вышку сделали?
– Ну, как тебе объяснить, наверное, – Андрей наморщил лоб, – для военных целей. Геодезические вышки, они и в мирное, и в военное время нужны.
– Неужели война будет? – голос у Анюты осёкся, – неужели будет?..
– Вряд ли. Сталин-то на что?
– Эх, хорошо было бы, – и она теснее прижалась к Андрею, засмеялась, – а сердце у тебя как стучит… Как…
Она не нашла, наверное, слова, с которым можно было сравнить его сердце, или он не дал, припав губами к её губам. Она отшатнулась, испуганно спросила:
– Тебе не стыдно целоваться, Андрюша?
– Почему?
– Мне так кажется.
– Чудная ты, – засмеялся Андрей, – а если человек нравится?
– Всё равно стыдно. Мне кажется, что на меня сейчас мама смотрит…
Андрей ещё раз усмехнулся, притянул Анюту к себе, счастливо прошептал:
– Никто тебя не видит сейчас, Аннушка. Даже при всём желании не разглядишь…
– А вот с других планет, как думаешь, видно нас? Небось, смотрят люди или какие-нибудь существа, смотрят и смеются над нами – посмотрите, дескать, целуются дураки…
– Смешная ты, Аннушка, – засмеялся Андрей. – А ещё в медики собираешься. А ведь там не мечтать, а людей лечить надо.
– А ты куда пойдёшь учиться после школы?
– Я? В офицерское училище.
– Тебе что, нравится быть военным?
– Да.
– И мне тоже.
– Значит, будешь моей женой! – засмеялся Андрей.
Она промолчала, только плотней прижалась к нему, взяв потную руку, вдруг вспомнила:
– А ты вроде мне гадать собрался?
– Поздно уже – я тебе всё отгадал. И как ты медиком станешь, и как за меня замуж выйдешь, и будем мы жить вот на такой верхотуре, чтоб свежий воздух всегда…
– Я высоты боюсь, – засмеялась Анюта, – это я вот только с тобой такая смелая.
Он нашёл в темноте её губы, поцеловал, и у него, кажется, закружилась голова, ещё мгновение – и он полетит вверх тормашками с этой вышки. Странное дело – никогда с ним подобного не было. Он мог забраться на любое дерево, даже грачиные гнёзда на тонких берёзах разорял, а сейчас ему словно перехватило дыхание, свело тело, огонь полыхал внутри.
Анюта, наверное, поняв его состояние, попросила:
– Давай вниз спускаться. Уже поздно, а?
Площадка перестала под ним пьяно раскачиваться, в тело вернулись упругость и сила, он подтолкнул Анюту к лестнице:
– Теперь твой черёд первой сходить.
Та ночь вся без остатка врезалась в память, стала какой-то путеводной звездой на самое страшное время.
Ведь не знали они, не могли предвидеть, что в их судьбу, так счастливо начавшуюся, ворвётся война, наполнит мир смертью, грязью, страхом, пошлостью.
Пока жила Анюта в деревне, они были вместе. И уже в открытую называли Анюту и Андрея женихом и невестой. Мелкота деревенская, завидев на улице, надрывала горло:
– Тили-тили тесто, жених и невеста!..
В зимние каникулы Андрей поехал в Грязи к дяде Матвею, который жил недалеко от дома Анюты, и они опять, как летом, всё время встречались. Анюта рассказывала о своём училище с восторгом, а Андрей глядел на неё, не мог насмотреться, и появился страх: а вдруг Анюта разлюбит его, увлечётся каким-нибудь городским парнем и поставит крест на их взаимоотношениях. Может быть, поэтому он каждый день писал ей письма, короткие, но, как ему казалось, наполненные любовью.
Война точно вьюгой дохнула на их любовь, пала как осенний заморозок на цветущие георгины, но письма стали ещё более нежными.
Перед отправкой на фронт Андрей поехал в Грязи и пошёл на Заводскую, где жила Анюта. Он не рассчитывал увидеть Анюту дома – она теперь работала медсестрой в той же больнице, где и мать. Больницу развернули в госпиталь, заполнив ранеными не только лечебные корпуса, но и здание семьдесят третьей средней школы, где когда-то училась Анюта. Фронт гремел под Воронежем, Грязями, узловой станции на этом направлении тоже доставалось. Как правило, перед вечером над городом кружили немецкие бомбардировщики, сеяли из своей проклятой пасти бомбы, и одна, как раз во время дежурства Анюты, попала в школу, отвалила тыльную кирпичную стену. Слава Богу, что обошлось без жертв.
Наверное, в счастливой рубашке рождён был Андрей – Анюта была дома, отдыхала после ночного дежурства. Она прижалась к Андрею, как прилипла. Наверное, так бывает с каждым, кто познаёт боль, опасность, он словно по-другому воспринимает жизнь, более страстно и осознанно, борется за каждое мгновенье.
С трудом оторвалась от Андрея, угасшим голосом, скорее даже шёпотом, попросила раздеться, усадила к столу, начала хлопотать насчёт чая, счастливо сверкая чёрными округлыми глазами, легко, как пушинка, передвигалась по комнатам. Громко гремела посудой на кухне, даже о бомбёжках рассказывала со смехом.
– Понимаешь, я теперь понимаю лермонтовские слова «и к свисту пули можно привыкнуть». Я эти бомбы раньше… Она визжит, как резаный поросёнок, а у меня мурашки по коже, тело струной натягивается. А теперь бухает – и ладно, пройдёт, даже интересно, когда прожекторы небо в лоскуты раскраивают…
Наверное, Анюта говорила это специально для него, ведь ему предстояло вдесятеро пережить то, что пережила, перечувствовала она, но тогда Андрей об этом не думал, только смотрел на неё.
Она поставила на стол в комнате разогретую на сковороде картошку, несколько солёных огурцов, хлеб и, порывшись в шкафу, налила в стакан бесцветную жидкость. Помедлив, налила второй.
– Это спирт, – сказала она, усмехнувшись, – когда-то маме в больнице в качестве премии выдали… Ты
