Однажды Андрей рассказал Витьке, как сбили они немецкий самолёт, – сбили случайно, пулемётной очередью, когда тот пикировал над окопами. Дело было весной, в пасмурный день, и, наверное, немецкие лётчики, чтоб лучше разглядеть цели для бомбометания, прижались пониже к земле. И тогда не растерялся его рязанский друг Петро, очередью врезал по самолёту, тот вспыхнул как свечка, со шлейфом чёрного дыма пошёл над лесом, обламывая макушки деревьев, а потом грохот сотряс землю, и тишина, пришедшая после, даже зазвенела в ушах.
– Он герой, этот Петька? – спросил восторженно Витька.
– Герой.
– Герой Советского Союза?
– Нет, до Героя не дотянул, – усмехнулся Андрей, – достойный, но не удостоенный.
– А тебе он пишет письма?
Помрачнел Андрей, потемнел, сумрачные круги легли у глаз. Стоит ли объяснять мальчишке, что в карельской каляной земле нашёл свой последний приют рязанский студент, что чёрный валун вкатили они взводом на его могилу, краской нарисовали на этом голыше звезду, чтоб знали потомки: лежит здесь солдат, не пощадивший живота своего во имя других, не успевший за тот самолёт получить своей Красной Звезды на гимнастёрку…
Теперь в доме появился Лёнька, и Ольга опять насторожилась: как отнесётся деверь к Витьке? И этот визг заставил её встрепенуться. Но, увидев, как блаженно сын растягивал в улыбке рот, поняла: кажется, и с младшим братом Андрея найдёт Витька полное взаимопонимание.
В воскресенье, а Успенье пришлось именно на этот день, пока Лёнька был дома, Витька не отходил от него, некоторая диковатость, набыченность у сына заметна. Они вместе ладили старые лыжи, которые сохранились в семье ещё с довоенной поры и переходили от одного брата к другому. Теперь Лёнька сказал Витьке:
– Будешь ты кататься!
– Честное слово? – вырвалось у сына.
– Честное пионерское, – засмеялся Лёнька, и Ольга поняла: наступил переломный момент, кажется, и Лёньку сын определил в свои верные друзья, и у неё стало спокойно на душе, как, наверное, бывает спокойно у человека, если в его доме, в его очаге горит жаркий огонь, царит радость. Ольга считала, что если Витька смеётся – значит, всё ему по душе.
Сын хотел увязаться с Лёнькой и после обеда, когда тот собрался идти в гости к Серёге Егорову, но тут деликатно вмешался в разговор Андрей, подсел к Витьке и предложил:
– Хочешь на рыбалку пойти?
– На речку, да?
– На речку…
Взвился сын от радости и забыл о своём намерении залишится с Лёнькой в соседнюю деревню. Витька теперь как угорелый бегал по двору, искал лопату, чтобы дядя Андрей накопал червей, а потом натягивал на ноги ссохшиеся за лето сапоги – находиться около реки босиком мать не разрешала.
А Лёнька бесшумно скользнул за порог и быстро пошёл от родного дома. Он шёл не оглядываясь, не прощаясь. Откуда ему было знать, что судьбой так расписано: сюда он не вернётся ни сегодня, ни завтра, да и неизвестно, вернётся ли когда-нибудь «в обозримом будущем», как любил выражаться Серёга.
Егоров ждал его дома и, как только он появился, предложил:
– Пойдём в низы, а? Там сюрприз для тебя есть!
Любит Серёга говорить загадками, таинственно и непонятно. Он и тогда, ночью, его будто на поводке вёл, не посвящая до поры в свои замыслы.
Дом матери Егорова стоит на бугре, а огород тянется к речушке, за которой зеленеет Загродский сад. В низах жители выращивали огурцы, помидоры, капусту, и сейчас Серёга приказал:
– Давай закуску наберём!
– Выпивать будем? – спросил Лёнька.
– А что для нас, разве не праздник? Будем жить красиво! Хватит нам фезеушную баланду жрать, её и поросята есть не будут.
Они набрали пожелтевших огурцов, красных, как ёлочные игрушки, помидоров, и Серёга долго ходил, щёлкал пальцем по тёмно-зелёным арбузам, греющим свои бока под уходящим солнцем.
День обыгрался, и хотя с утра небо было серое, какое-то неряшливое, будто в чернильных пятнах, сейчас оно очистилось, раздвинулось, засинело до самого горизонта. Наверное, под стать погоде было настроение у Серёги. Он поднимал радостно руки, словно хотел взлететь по-птичьи высоко, в парящем полёте, и всё время торопил Лёньку.
Они перескочили через речушку, выбрались на поляну Загродского сада. Говорят, здесь когда-то стояла беседка, а рядом был отсыпан холм, на котором настелили деревянные полы. Вечером здесь веселились и танцевали гости Загродского. Лёнька представил, как вечером, когда воздух становится прозрачным и звучным, играл здесь красивую музыку оркестр, кружились в захватывающем вальсе пары, а в бездонной черноте неба прорезались яркие звёзды, словно подмаргивали собравшимся.
Наверное, и Серёга думал об этом – сказал с восхищением:
– Эх, жили, сволочи! Вот бы нам так, Лёнька!
– Выучимся, начнём работать и тоже заживём. Не всё же такая жизнь будет.
– Ты что тронулся, парень? У тебя крыша поехала, да? Да когда же у нас с тобой такая жизнь будет? Разве во сне только…
– Но ведь должна же жизнь улучшиться. Сам Сталин говорит об этом.
– Ты слушай побольше! Пока это время придёт, мы с тобой стариками станем. Знаешь, как про старость умные люди говорят? Старость – это упадок духа. А какой у нас с тобой дух будет, если мы каждый день баланду кушаем?
Серёга побежал к сосне, задрал голову и, обхватывая ногами ствол, начал взбираться вверх. Что-то обезьянье, резвое и ловкое было в Серёге, его тело извивалось по-змеиному, и ноги с длинными потрескавшимися пальцами вроде прилипали к дереву, шелушили его. На землю тихо струилась, как песок, мелкая кора. Наконец, Серёга добрался до разлатой верхушки, крикнул вниз Лёньке: «Лови». Тяжёлый чёрный пистолет шмякнулся к ногам.
Также ловко и быстро Серёга спустился с дерева, обдул поданный пистолет, сунул за пазуху.
– Зачем? – спросил Лёнька, имея в виду пистолет.
– А вдруг сегодня лукавские драку затеют?
– Неужели стрелять будешь? – испуганно спросил Лёнька.
– Не бойся, мы просто фейерверк праздничный устроим.
В малиннике Серёга отыскал приваленную листвой бутылку «очищенной», складной стаканчик и, сдув пот с губы, крикнул Лёньке радостно:
– Ну садись, трапезничать будем!
Пил Серёга с каким-то лихим размахом, запрокинув голову, кряхтел и фыркал.
– Царский напиток! – говорил он блаженно, – и в нос шибает, и силу придаёт.
От выпитой водки, наверное, и в самом деле прибавилось силы у Серёга, озорства и весёлости. Может быть, почувствовал Егоров снова себя свободным и вольным, как птица. Лёнька знал, что дома у Серёга обстановка сложная, мать его частенько била в измальстве, а постоянные побои эти деформируют человека, делают его колючим, дерзким, способным на дикие выходки.
Сейчас Серёга с восторгом рассказывал Лёньке, какую хохму он придумал на сегодня. У колхозной доярки Соньки Клишиной раздобыл он белый халат, и как только соберётся «матаня», он выскочит на поляну, переполошит девок, да и лукавские парни тоже ретируются. Лёнька смеялся великодушно, наверное, от выпитой водки, спрашивал:
– А зачем тебе это надо?
– Пусть боятся, гады! Могу я на твою поддержку рассчитывать?
– Можешь, – немного нетвёрдо ответил Лёнька.
Они до вечера проспали на поляне, а когда начала густеть темнота, Серёга растолкал Лёньку, налил остаток водки в стакан.
– На, похмелись!
