сродни голышам-валунам, мысли. Надо жить дальше, старое не возвратится. Хоть и есть желание отомстить за него, во имя будущего надо перебороть в себе горечь и злобу. Теперь у них с Ольгой есть высшая цель, которая ещё только зреет внутри, набирает силу. Но она уже существует, диктует свои права и обязанности, диктует поведение. И этому надо подчиниться.
После лёгких дождей опять набрала силу жара. В небе снова всё сияло, солнце, как огненный кусок металла, плавилось и дробилось на искрящиеся снопы света, даже робкие облачка, набегающие на светило, казалось, сгорали без остатка в этом пекле. В теплынь быстро подошли хлеба, сначала зажелтели, а потом подёрнулись коричневым налётом.
Уходя утром на работу, с тоской глядел Андрей на стройную берёзу около глуховского дома. Кажется, сморила её засуха окончательно, жара, будто в африканской пустыне, высушила листья, и они стали похожи на шуршащий панцирь, звенели металлическим звоном, протяжным, трескучим.
Иногда Андрей думал, что и людей, как природу, начинает приканчивать засуха. Он вспомнил фронт, весельчака Петьку Хромых, который, смеясь и прижимая палец ко рту, как-то, отозвав его в сторону, спросил: «Знаешь, какую главную ошибку Сталин совершил?» «Нет, не знаю», – отвечал Андрей. «Нашим солдатам Европу показал». «Ну и что?» – засмеялся Андрей. Он тогда не догадывался о том, какую мысль дальше разовьёт Петька.
А тот глянул на Андрея, мудро сощурившись, вдруг заговорил, что теперь, после того, как посмотрели они на Европу, пошагали по их благоустроенным дорогам – рядом с асфальтовыми трассами яблони растут, и никто яблоки не рвёт! – поглядели, как живут-могут и в деревнях, и в городах, – и по-старому жить не захотят.
В душе Андрей был согласен с Петькой. Даже в северной Финляндии, где, кажется, только три богатства и есть: еловые леса – мрачные, глухие дебри, голубые безбрежные озёра да ещё гиганты-валуны, хаотично разбросанные в самых неподходящих местах, – даже там люди жили спокойно и с достоинством, а во взорах царила доброта и приветливость. Не было в них ни холодной, мёртвой пустоты, того тупого безразличия ко всему – к своей жизни, к стране, к горю, взыгравшему этим летом, а наоборот, искрилась жажда жизни, созидания, желание драться за свою судьбу, цепко впиваться пальцами в каждую представившуюся возможность, – вот что увидел Андрей.
Увидел, и теперь поражается – что происходит в его родном Парамзине? Взять ту же школу. Не отстояли парамзинцы своё сердце, слишком слабой оказалась баррикада, возведённая им с Илюхой.
В тот день они – Илюха Минай, Сергей Яковлевич, Андрей и ещё несколько стариков – косили рожь за Золинским прудом. Даже старый Иван Тишкин приплёлся в поле, вызвавшись отбивать косы и ремонтировать крюки.
Правду говорят, что всё гениальное просто. Наверное, талантливым был тот человек, что придумал крюк для косьбы хлебов. По сравнению с серпом – это целая революция, своего рода взрыв технической мысли. К обычной косе перпендикулярно крепился брус с длинными прутьями-пальцами, и при густом или высокостебельном хлебе эти прутья не давали разваливаться кошенине в разные стороны, формировали ровный рядок с колосьями в одну сторону.
Андрей работал в паре с Ольгой – она вязала за ним. Покой и радость жили сейчас в нём – так и пойдут они по жизни рука об руку по трудной дороге, опираясь друг на друга и поддерживая.
Несколько раз порывалась Ольга выхватить у него крюк, смеялась:
– Да я во время войны по гектару косила! Выходит, по-твоему, мы сдуру фронт хлебом кормили?
– Да нет, не об этом я хотел сказать, и если ты меня так поняла, то прошу простить. Но то было в войну. А сейчас? Должны мы вам здоровье сберечь? Во имя наших же детей, будущего…
Не успел Андрей развить свою мысль. Пропылил по дороге верховой, и он испугался – не случилось ли чего? Не пожар ли в деревне? Глянул на дальний горизонт, туда, в сторону Парамзина – слава Богу, не видно дыма. Всё перенёс Андрей – голод, холод, свист пуль и разрыв снарядов, ранения и болячки, неопределённость в судьбе и крутые изломы – всё-всё, а вот пожара боялся больше всего.
Но верховой спешился, это был Колька Дашухин, и раз не закричал, а заговорил спокойно – значит, не самое страшное. Глухов уложил крюк на стерню, бросил Ольге:
– Ты отдохни пока, а я узнаю, в чём дело!
Видно, всё-таки встревожен Колька, хоть и не испуг, а возбуждение горит в глазах. Илюха быстро повернул голову в сторону Андрея, спросил торопливо:
– Слыхал, что Лёнька рассказывает?
– Что?
– Вывозят мебель из школы. Сам Мрыхин командует. Помнишь прораба? И Бабкин с ним. Ну что, погнали?
Напряглись жилы на шее Андрея, а в горле заклокотало, запенилось, но трезвый рассудок одёрнул за руку: а что они могут сделать? Парты отстоять? Баррикады из них соорудить и с ружьём в охранение встать? Да их завтра скрутят, как жеребят-стригунков, ножки стреножат такими путами – не развяжешь.
На память пришёл тракторист Алёшка Елизаров, весельчак и балагур, весёлый балалаечник. Перед самой войной женил он сына Гришку. Свадьба была весёлая, забавная, Алёшка кричал, призывал гостей гулеванить по-настоящему, на вино не скупился и скоро сам набрался, принялся играть на балалайке, на которой мог он виртуозно исполнять любые танцы и припевки. Был Алёшка похож на циркового клоуна – нос в лепёшку, глаза навыкате, рубаха из красного атласа. И когда как-то спел забористую частушку:
– то люди только посмеялись, а больше всех его жена Дуся, кроткая, смиренная баба. Но через два дня приехали к их дому два ражих молодца, Алёшку увезли. Словно в омут канул человек, был – и не стало. Вот такие дела!
Может быть, вовремя вспомнил об этом Андрей и спросил у Илюхи рассудительно:
– А что это нам даст?
– Ну… сам понимаешь… – начал заикаться Илюха. – Может, отстоим школу? Разве… мы-ы не фронтовики с тобой?
– Охолонь трошки, Илюша. Ничего мы с тобой не сделаем, только себе навредим. У немца всего-то танк, а у этих – бу-ма-га! Ре-ше-ние!
Подошедший Сергей Яковлевич, узнав в чём дело, тоже поддержал Андрея.
– Плетью обуха не перешибёшь, – сказал он рассудительно.
Илюха дёрнулся, лицо сделалось мёртвенно-бледным, сказал со злобою:
– Ну, тогда я уеду из Парамзина. Не котята мои дети.
– А куда уедешь, Илюша? – засмеялся Сергей Яковлевич. – От судьбы не убежишь.
– У меня кум в совхозе «Кубань» работает, вот к нему и подамся. Всё-таки не за палочки пашет, а настоящий хлеб получает. Давно меня зовёт, а я всё за свои углы держался.
Они разошлись по своим загонкам, и Андрея охватила тоска. А ведь и в самом деле, развалится Парамзино. Вон уже две семьи – Кольки Ермохина и хромого Боровкова, бывшего дезертира, недавно на Сахалин завербовались, сейчас ждут команду на отправку. Недавно Боровков ходил пьяный, расхристанный по деревне, кричал каждому встречному-поперечному:
– Наглядывайтесь – уезжаю!
Рыжие волосы его поредели на темени, свалялись в причудливый клок, и голос стал ломким, каким-то детским. Вроде и небольшая потеря, а всё-таки исчезнут ещё две семьи, и будут смотреть на мир пустыми глазницами их осиротевшие дома.
Рожь выдалась в этом году низкостебельная, ломкая, а колосок щуплый. И от этого тоже обливалось сердце кровью. Как будут жить люди в предстоящую зиму? Может быть, и ему податься из Парамзина, свет
