– А вот если вам пальцы дверью начнут зажимать, вы что скажете?
Охнул зал в едином вздохе, и Евдокия Павловна глянула на Егора с восхищением. Выходит, как не мяла его жизнь, возможно, ни одной клеточки нет, которая бы не почернела, не пропиталась тоской и жестокой несправедливостью, а вот не сник, не переломился, как сучок под увесистым башмаком.
Прокурор Плотникова вскочила со своего места, крикнула:
– Во время предварительного следствия, вы, подсудимый Емельянов, давали другие показания. Вот передо мной протокол допроса…
Не смутился Егор Степанович, спокойно ответил:
– Я давал показания такие, какие начальнику милиции Острецову нужны были. Попробовали бы вы другие дать!
– Вы что, официально отказываетесь от своих показаний? – спросил Яценко.
– Как угодно считайте, официально или неофициально, только я не убивал начальника районной инспекции.
Какой-то жгучий азарт и интерес охватил Евдокию Павловну. Будь её воля, она сейчас бы поднялась со своего места, оттолкнула двух дюжих милиционеров, что стоят за спиной бывшего товарковского председателя, вывела бы за руку Егора из этого душного, пахнущего краской и потом зала, на свободу, на воздух. Она чувствовала, что глаза у неё сделались злыми, огнистыми, наверное, этот свирепый взгляд усмотрел Яценко, попросил:
– Свидетель Сидорова, покиньте зал. Мы вас ещё вызовем.
Она уже уходила, когда заговорила Плотникова:
– Напрасно вы сопротивляетесь, гражданин Емельянов. Только по вашему признанию мы уже имеем право вас привлечь.
Что ещё говорил прокурор, Евдокия Павловна уже не слышала, хоть нетерпеливость, безудержная тяга узнать, что же будет дальше, диктовала ей желание быть в этом зале. Но с другой стороны, неужели сам Егор допустит, чтоб над ним, хитрым и сильным, глумились, пристёгивали к этому унизительному делу? В короткий момент присутствия на суде она поняла, что Егор не сломлен, а это главное!
Целый день проторчала в свидетельской комнате Евдокия Павловна, но её так и не вызвали. И впервые возникла в голове обжигающая мысль: а может быть, и не нужна она больше суду? Им надо обвинять, уличать, припереть к стенке даже невинного, а Сидорова оправдывала подсудимого. Да, не в почёте нынче честность, куда ценнее предательство и наговор.
Суд в этот день не кончился, а на другое утро стало плохо Николаю. Всю ночь он сотрясался от тяжёлого кашля, похожего на грохот горного обвала, к утру пошла кровь горлом. Евдокия Павловна побежала в амбулаторию, гонимая диким страхом, падая в предутренней темноте, обдирая колени и руки. В мыслях она тешила себя одной ободряющей идеей – добеги она сейчас до дома, где живёт их районный доктор, милый приятный старичок Григорий Францевич Шнейдер, обрусевший немец, ещё задолго до революции закончивший университет, – и Николай будет спасён, отгорожен от смерти непреодолимой стеной. Ругая себя за бессилие, за медленный бег, она лихорадочно семенила ногами, обливалась липким потом.
Почти в беспамятном состоянии Евдокия Павловна дробно стучала в окно дома старого доктора. Тот выскочил на порог быстро, на ходу запахивая халат, размахивал маленьким саквояжем. Ни одного слова не ждал доктор, видимо, прочитал на её лице всё – и смятение, и растерянность, и жуткий страх. Он торопливо семенил за ней, путался в полах длинного халата, чертыхался и тяжело дышал.
Но безжалостна смерть, незряча и зла. Эта единственная сквозная мысль возникла в голове у Евдокии Павловны, когда, возвратившись в квартиру, увидела она, как запрокинул по-птичьи голову Николай, выставил острый кадык, мучительное сипение прорывалось сквозь широко раскрытый рот, а потом и оно исчезло. Хлопотал около Николая старый доктор, торопливо делал инъекцию, но Евдокия приложила руку к холодеющему лбу Николая и поняла: мечтам и надеждам, всей её жизни пришёл конец. И она забилась в отчаянном, раздирающем душу, освобождающем плаче.
Евдокия Павловна три дня жила в каком-то противном липком тумане. Всё забрала у неё смерть Николая – думы, мечты, надежды. Разрушительный огонь ворвался в её квартиру, превратил всё в обуглившиеся головешки, и сама себе она казалась такой же почерневшей, обуглившейся, бесчувственным бревном, которое плывёт по течению. Внутренние спазмы давили её, выжимали слёзы, хоть каменным, застывшим казалось сердце. Даже о том, что Емельянова осудили всё-таки на двенадцать лет за преднамеренное убийство, она не могла узнать.
Приходили люди, друзья и просто знакомые, низко кланялись ей, что-то говорили, сочувствовали и вздыхали, но в тусклой сини дней и ночей она не могла разглядеть их лица, запомнить слова и жесты. Кажется, один раз мелькнуло лицо Ольги Силиной, но тогда Евдокия Павловна содрогалась от слёз и бесцветным взглядом не уловила – тот ли человек был в её доме, а может быть, похожая женщина разрывалась в протяжном плаче.
На третий день Евдокии Павловне помогли подняться со стула около гроба, соседка Федосья Сергеевна сказала «пора», и гроб с телом Николая качнулся, поплыл из дома. Дальше опять наступил провал памяти, она не помнила ни дороги до кладбища, ни прощания, только и осталось в сознании, как громыхнули комья земли о гроб, а потом опять всё слилось и потонуло в незрячем полумраке.
Только дома к ней вернулось сознание. И первый вопрос, который возник в голове: зачем жить? Два самых дорогих человека были у неё в жизни: сын, которого отняла война, и муж Николай, её опора и верный посох, которого тоже приняла земля. Две эти смерти лишили её силы, а без силы нет движения, стремления к чему-то, нет источника света, освещающего путь вперёд.
Сидели за столом в их доме, поминали Николая, а она всё смотрела на наполненный водкой стаканчик, установленный на комод и прикрытый куском хлеба. Она знала давнишнюю традицию похорон – наливать покойнику со всеми наравне, но сейчас это показалось каким-то кощунственным и бесконечно злым. Разве встанет Николай?
К вечеру, когда разошлись гости, Евдокия Павловна прилегла на койку. Кажется, забылась в тревожном сне. На секунду отступили тревоги, улеглась тишина, даже смолкли раздражающие звуки пролетающих мимо дома поездов.
Она поднялась уже в темноте, перед глазами поплыл густой мрак. Хотелось разогнать, руками раздвинуть эту темноту, и она двинулась к полке, на которой стояла лампа, но свет зажигать передумала, выбралась на улицу, глубоко вдохнула загустевший, набравший холодка воздух.
Прогрохотал мимо поезд, и дрогнуло лицо у Евдокии Павловны. Она пошла по путям, спотыкаясь и падая на скользких шпалах. Сзади надвигался поезд, ревел дико, но Евдокия Павловна шла и шла, пока всё для неё не исчезло навсегда…
Когда теряешь людей, знакомых лично, с кем делился куском хлеба или получал от них поддержку и помощь, нет восполнимости этим потерям, дырявится грудь как от пули, возникает неведомая страшная тяжесть, натягивает тугой струной нервы.
Ольга узнала о смерти мужа Сидоровой от Степана Кузьмича – тот тоже знал Николая лично – не раздумывая, приняла решение немедленно идти в Хворостинку. Она нашла Андрея в поле, предупредила, что обстоятельства зовут её в райцентр, и Андрей кивнул головой: надо так надо, какой разговор!
За час она дошла до Архисвятки, а тут её подхватила попутная трёхтонка. Тряслась в кузове Ольга, вдыхала горьковатую бензиновую гарь и обречённо думала: ну почему не везёт хорошим людям? Почему так несправедлив мир, что негодяям и проходимцам, подлецам есть место под солнцем, а человек душевный, с чутким сердцем уходит раньше времени?
Она без труда нашла пристанционный домик, оббитый жёлтыми крашеными досками, вошла тихо. И словно ужалили её глаза Евдокии Павловны. В домике толпились люди, тихо переговаривались, на кухне гремели посудой женщины в чёрных платках, и оттуда доносился запах пищи, а Евдокия Павловна сидела скорбная и одинокая, опустошённая, с измученным лицом, на котором залегли сумрачные тени. Ольга поклонилась, положила к гробу букет кипенно-белых таволг и голубых вероничек, которые успела собрать по дороге в Архисвятке. Кажется, даже не узнала её Евдокия Павловна. Погружённая в свои думы, она словно нырнула в незрячий полумрак. Ой, как понятно ей это состояние, сколько перенесла она утрат за последние годы!
