Серёгу.
Ольга покорно пошла, поминутно оглядываясь, а Серёга немного откинул голову, спросил заискивающе:
– О чём говорить будем, Андрей Фёдорович?
– Значит, пёс шелудивый, и по батюшке вспомнил? А говорить, Серёга, об Анюте Тишкиной будем… О ней самой. Знал такую?
– Знал, – буркнул Серёга, и на лице вспыхнули багровые пятна.
– Ну, так вот и расскажи, как ты её в могилу свёл?
– Зачем старое ворошить, земляк! Было да прошло. Молодо-зелено, сам знаешь…
– Значит, молодо-зелено? Вот ты сейчас живёшь, жизнью наслаждаешься, а её нет. Расскажи, гад, как на жизнь её позарился…
– А ты кто, божий праведник, чтоб меня об этом спрашивать?
Что-то колыхнулось в груди Андрея, и он схватил Серёгу за рубашку.
– Ты что, ты что? – завопил Серёга. – Драться хочешь, да? Так вот знай, сама она мне передок подставила.
– И из-за этого повесилась?
– Каждый сам хозяин своей судьбе. Захотела – и петлю накинула. У них это в породе так заведено.
– Ну, про породу ты брось! А ты знаешь, какую она записку перед смертью оставила?
На испуг брал Андрей сейчас Бабкина. И тот и в самом деле затрясся, как осина на открытом ветру.
Наверное, он не всё знал о смерти Анюты и забормотал гнусаво, как дьячок:
– Разве я знал, что она повесится? Думал, мирно всё получится.
Он замолк, умоляюще глядел на Андрея. Глухов мрачно усмехнулся – трус он, Серёга, ещё надавить немного – и штанишки обмарает, у него, кажется, сейчас шок случится. Выругался Андрей, ожесточённо сжал кулаки, тело в один литой мускул превратилось, но какой-то внутренний голос приказал: «Не надо, Андрей, не надо!»
И он отступил на два шага.
– Вот что, Бабкин, – прошептал Андрей, – не буду тебя я бить, не буду. Но приказываю: завтра же мотай отсюда! В другой раз встречу – придушу. Так что выбирай.
Припадая на ногу больше обычного, уходил Юфест под презрительным взглядом Андрея. И Глухову показалось, что над ним раскрылось небо, пробился свет, даже дышать легче стало в это пасмурное предзакатное время, ни боли, ни горя не осталось в душе – улетучились.
Назавтра, как обычно, потянулись люди к докторам, но старший Бабкин с утра стоял на пороге, хмурился, махал руками и говорил невзрачным голосом:
– Нет, нет, не дожидайтесь! Не будет сегодня приёма! Домой уезжают!
– А чего так скоро? – спросил Илюха Минай.
– Дела, дела… У больших людей на отдых мало времени остаётся. Вызвали их в больницу.
Председатель сам повёз на телеге гостей в Грязи. Андрей видел в окно: мрачнее ночи сидел Серёга на повозке, кривился, вроде ему под рёбра тычут чем-то острым, горбился и крутил головой.
Так и не поняли люди, почему этих докторов хороших словно стужей вымело из деревни, – были, и не стало. Но отцу, видимо, сказал Серёга причину своего отъезда: тот глядел после на Глухова косым, настороженным взглядом. А через несколько дней произошла и крупная ссора.
В тот день по Парамзину прокатился слух: сегодня приедут из школы мебель вывозить. Всё-таки не послушались районные вожди, приняли решение прихлопнуть начальную школу, чтоб глаза не мозолила.
Илюха Минай прибежал к Андрею запыхавшийся, в тапках на босу ногу, набычился:
– Это что ж получается, Андрей Фёдорович?
– О чём ты, Илюша?
– Да школу всё-таки закрыть решили!
– Ну, а мы что сделаем?
– Я придумал! Давай досками двери заколотим! Пока отдирать начнут, люди соберутся!
У Илюхи трое ребятишек довоенных, сейчас им как раз всем в школу идти, да ещё Тонька брюхатая. Понятно Андрею, почему тот сейчас горячится, ёрзает. Что даст это их занятие? Да ровным счётом ничего – с начальством спорить, что чихать на ветру: все брызги на тебя. Но не стал раздражать Илюху, пошёл вместе с ним.
Они прихватили две доски во дворе у Андрея, топор и гвозди-сотки. Крестовину над входной дверью приколотили так, что и в самом деле не вот сразу оторвёшь. За этим занятием и застал их председатель.
– Это что ж получается, Глухов, – Бабкин щурился, словно от удовольствия, мурлыкал, как над вкусной едой, – выходит, властям сопротивление оказываешь?
– А если власть к народу не прислушивается?
– Терпеть надо… Бог терпел, и нам велел…
– Вот и терпи, сам-то ты не больно терпелив!
– На что намекаешь, Глухов?
– А разве забыл случай у Камышового болота?
Не хотел Андрей ссориться, доходить до этой черты, но видел, нутром почувствовал – Бабкин специально на него нажимает, будто не с Илюхой они компаньоны, а Глухов всё один затеял. Хоть и не было сегодня жарко, солнце точно глаза свои разлепить не могло от туч, зевало, но Андрею сейчас душно стало, рубаха начала прилипать к спине.
Бабкин внешне спокойно, но с металлом в голосе проговорил:
– Выходит, правильно мне говорят, что ты, Глухов, человек мстительный, зверь, а не человек.
– Уж не сын ли твой, Сергей, говорит? – подначил Андрей.
Закашлялся Бабкин, будто прочищал глотку от пыли, а потом возвысил голос:
– А что мой сын? Преступник, да? Ну, случись драка, так кто же святой на этой земле. Разве ты один? Уж ты такой праведник, что и сказать трудно. Только вот девку за себя выбрать не мог.
Волчком крутился на месте Глухов, косо глянул на топор в руках Илюхи, и тот словно догадался – не ровён час, выхватит его приятель и запустит в председателя, – отвёл инструмент за спину. Но не думал об этом Глухов, ему главное сейчас – всё сказать Бабкину. Он с силой протолкнул возникший в горле липкий, неприятный до тошноты комок и встряхнул головой:
– А кто девку на тот свет свёл? Не сынок ли твой беспутный, а? Не знаешь об этом? Не знаешь?
– Тебе кто дал право на человека напраслину возводить? – взревел Бабкин.
– Сынок твой. Слабонервный он, хиляк, да и только, за собственные штаны боится, сам признался мне.
– Перед судом будешь отвечать за клевету!
– За какую клевету?
– Вот Илюха слышал, за какую! Он и подтвердит! Андрею неожиданно стало противно, словно он находился в одной клетке с хорьком и начал задыхаться от вони. Кажется, ещё мгновенье – и он сорвётся, бросится с кулаками на Бабкина, а там пусть хоть тюрьма, хоть сума – он на всё согласен, готов в любую тюрягу… Но встала перед глазами Ольга, жалобная и одновременно призывно-радостная, открытая, вознеслась над землёй, и он понял – во имя этой женщины он не сделает ничего такого, что бы доставило ей новые муки и страдания. Слишком много испытала она мучений на этой земле, в кровь изодрала своё маленькое, но чуткое сердце, и сейчас не выдержит, как Евдокия Павловна, бросится под поезд.
Глухов словно сбил с себя пламя злобы, сказал тихо:
– На суд ты не пойдёшь, Бабкин! Не пойдёшь из-за трусости. Там тебе всё сынок расскажет, а ты огласки этой боишься. Да ещё трясёшься за богатство, что в Германии нахапал. Только знай – нечестно нажитое всё равно прахом пойдёт!
Он больше не стал говорить, пошёл от школы. Что-то призывное шевельнулось в нём, словно позвала его Ольга: «Не надо, милый, успокойся». И он пошёл послушно, как телёнок, отгоняя от себя тяжёлые,
