– Свят-свят!..
– Садись, Митревна, подвезу!
Старуха приблизилась к машине, оголила в улыбке беззубые дёсны:
– Никак признал? Ну спасибо, хоть я уже и дошла почти. Ты, милый, тогда вон там, у околицы остановись. К подружке своей забегу – нас-то, верующих, всего двое осталось… – Митревна, лукаво сощурясь, вдруг спросила: – А тогда, помнишь, неужто испугался?
– Чего испугался? – непонимающе уставился на бабку Евгений Иванович.
– Да не меня, конечно, а святой водицы. Родник-то наш быстрёхонько забили, а?..
И словно второй раз за день оказался Бобров в студёной прудовой воде. «Так тебе и надо, так тебе!» – ярился он на себя и не знал, что ответить.
– А пруд твой хорош, ничего не скажешь. И люди довольны, и земле хорошо, – улыбнулась Митревна.
У околицы Бобров остановил машину, вышел и, бережно поддерживая Митревну под локоток, принял от неё бидончик, помог спуститься на землю.
– Спасибо, Митревна, за урок. Счастливо тебе…
Глава шестнадцатая
Как в воду глядел Степан – недели через две позвонили Боброву из райкома и предупредили: сегодня приедет инструктор обкома проверять жалобу. Хотя Евгений Иванович внутренне вроде и был готов к этому, но всё равно защемило вдруг сердце и гадко-гадко сделалось на душе. А когда пришёл домой обедать, Лариса прямо с порога тревожно спросила:
– Ты не заболел, Женя?
– С чего ты взяла?
– Вижу…
Пришлось рассказать Ларисе о звонке, и она рассмеялась.
– Ну и чего переживать? Ты что, преступник? Наверняка обычная анонимка. Одним словом, не волнуйся.
– Я и не волнуюсь, – вздохнул Бобров, но легче на душе не стало.
Инструктор парткомиссии обкома Борис Иванович Дудкин появился в конторе во второй половине дня. Он был одет в солидный чёрный костюм и лакированные ботинки, немного старомодные, но зато блестящие, как зеркало. Об этом костюме Бориса Ивановича в обкоме ходил анекдот, что если на бюро Дудкин появлялся в нём, значит, у того, о ком будет докладывать, дела – табак, и если уж не исключат из партии, то с работы вытурят наверняка.
Дудкин вошёл в кабинет бесшумно, будто на цыпочках, поздоровавшись, присел на стул и, заглянув в глаза Боброву, мягко проговорил:
– Несколько вопросиков имею, Евгений Иванович.
«Да сгинь ты, нечистая сила, со своими вопросами!» – уныло подумал Бобров, но тут же спохватился:
– Да-да, пожалуйста.
– Один из них не совсем приятный – про, скажем так, забастовку в профилактории.
– А разве там была забастовка?
– Ну, вы шутник, Евгений Иванович! А как же в таком случае понимать, что люди неделю на работу не выходили, зарплату не получали?
– Значит, просто недисциплинированность проявили… – Бобров вдруг почувствовал, как учащённо забилось сердце, и, волнуясь, проговорил: – Вот если бы вы на работу не пришли, это что, значит, вы забастовку объявили секретарю обкома? Злые огоньки сверкнули в глазах Дудкина.
– Я о конкретном случае спрашиваю, товарищ Бобров! Нам написали письмо несколько колхозников, – жаль, правда, они не подписались, – что вы, не считаясь с мнением работниц пансионата, пытались отправить их на полевые работы, а потом и совсем пансионат закрыли.
– Правильно, свёклу обрабатывать надо было.
– Но ведь это же произвол!
– Вы, уважаемый товарищ, сколько раз на день чай пьёте?
– Какое это имеет значение? – Дудкин побагровел, как предзакатное солнце.
– Да никакое. А в те дни весь колхоз на свёкле работал вместе с председателем. Так что и женщинам тем не помешало бы маленько размяться…
– Но ведь профилакторий потом всё-таки закрыли, машзаводу продали?
– А это по решению общего собрания колхозников было сделано.
– Напрасно общим собранием прикрываетесь, товарищ Бобров, – медленно проговорил Дудкин. – Если надо, мы это решение отменим…
– А кто это «мы», позвольте спросить?
Дудкин снова вспыхнул зоревым пламенем, скосил глаза в сторону.
– Мы – это обком партии, – проговорил он после некоторой паузы и с вызовом поглядел на Боброва.
– Но позвольте, при чём здесь обком партии? Я просто исполнил волю колхозников, которые меня председателем выбирали.
– Любопытно, любопытно… – Дудкин забарабанил пальцами по папке с бумагами. – Значит, противопоставляете обком колхозникам? Далеко, далеко зашли…
– Да уж дальше некуда, – усмехнулся Бобров.
– Я могу ознакомиться с протоколами заседаний правления и общих собраний? – сухо спросил Дудкин.
– Знакомьтесь, сколько захочется! – Бобров притиснул руку к сердцу – опять что-то дёрнулось там внутри, кольнуло, сдавило до боли.
Дудкин занимался проверкой анонимки неделю. Все эти дни стояла сухая погода, горячий ветерок обдавал кузнечным жаром. В поле духота позолотила хлеб, разморила посевы, наклонила к земле. Бобров мотался на «уазике» по бригадам, пропылённый, взмыленный от жары, но довольный – началась уборка и, кажется, хлеб выдался на славу.
Так уж устроен человек – он чувствует себя легко, свободно, счастливо, если дело, которое считает главным в своей жизни, идёт нормально. Ощущение собственной значимости добавляет уверенности, и тогда, кажется, твердеет воля, наливаются силой руки. В общем, все эти дни Бобров даже не вспоминал о Дудкине, не до того было.
Инструктор обкома появился в кабинете неожиданно, и Бобров поморщился – принесла нелёгкая. Неужели сейчас опять придётся отвечать на его дурацкие вопросы, тратить драгоценное время на пустую болтовню, тогда как он обещал сегодня Ивану Дрёмову приехать в бригаду, где комбайны начинают молотить пшеницу.
Несмотря на жару, Дудкин был опять при галстуке, в своём чёрном костюме, и Бобров усмехнулся: как солдат, строго по форме.
Дудкин разложил на краешке стола какие-то бумаги, водрузил на нос очки с толстыми стёклами и заговорил:
– Проверку я закончил, товарищ Бобров, и должен познакомить вас с её результатами. А результаты, – он пожевал губами, – результаты эти не совсем хорошие. Правда, женщины, которые забастовку устроили, на восстановлении в пансионате не настаивают, хотя и обиделись на вас…
– Ещё бы, – хмыкнул Бобров. – Их же вроде как от материнской груди отлучили.
– Может быть, и так, товарищ Бобров, только всё надо делать по-мирному.
– Платить незаработанные деньги, что ли?
– Но ведь люди не виноваты. Их в своё время туда чуть ли не силой идти заставили…
