– Правильно, потому что показуха была нужна кое-кому. Кстати, на открытие и товарищ Безукладов приезжал.
– Возможно, возможно, – прогнусавил Дудкин, – только я сейчас не об этом. Самое главное, товарищ председатель, в другом – ваши колхозники возмущены, как бы это сказать… режимом наибольшего благоприятствования, что ли, вашему другу Плахову…
«Ну вот, началось».
– А в чём это выражается? – Бобров почувствовал, как забилось сердце, звоном отозвалось в ушах, и захотелось собственной рукой стиснуть его, зажать, даже с болью, лишь бы только не выпорхнуло из груди, как птица из клетки.
– В чём выражается? – переспросил Дудкин. Он всё неторопливо раскладывал бумаги. – А в том, что за уход за свёклой вы ему переплатили зарплату в четыре раза. Вот люди и возмущаются: дескать, порадел председатель своему другу, своей рукой-владыкой отвалил двенадцать тысяч казённых рублей.
Вздрогнул Бобров, и снова болезненный укол пронзил сердце. «Спокойно, только спокойно…»
– А скажите, Борис Иванович, это, по-вашему, плохо – иметь друзей?
Дудкин покачал головой.
– Друзей имейте на здоровье, как говорится, святое право…
– Ну так вот, со Степаном Плаховым я всю жизнь дружу, ещё в детстве в снежки играли. Видите этот шрам на щеке? Стёпкина работа – угодил мне морозной комлыгой в лицо, вот и осталась отметина на всю жизнь…
– Не надо, Бобров. – Дудкин закусил нижнюю губу. – Не надо…
– А почему это не надо? Я вам только ситуацию проясняю. А зарплаты Плахову заплатили ровно столько, сколько пришлось бы платить свекловичницам за подобную работу.
– Но вы же знаете, что по инструкции он имел право лишь на двадцать пять процентов?
– Инструкции люди пишут, а людям свойственно допускать ошибки. Если материально не поощрять механизатора, не платить ему полную зарплату, он никогда не будет заинтересован в повышении урожая. Зачем ему эти хлопоты? Пусть уж тогда женщины вкалывают.
– Вы меня в сторону не уводите, товарищ Бобров! – рявкнул Дудкин. – Для меня важен сам факт переплаты, а не ваши рассуждения об урожайности.
– Но вы ведь, по-моему, не прокурор?
– Когда будет нужно, и прокурора подключим. Вот проведём в ближайшие дни колхозное собрание, там и решим…
– Колхозное собрание, – поморщился Бобров, – сейчас собирать нельзя.
– Почему?
– Вы что, не видите? Уборка, люди и так от усталости с ног валятся.
– Вот и отдохнут на собрании.
– Нет, – твёрдо сказал Бобров, – никаких собраний я проводить не буду. Так и передайте вашему руководству. Для нас хлеб – главное дело, и мы им в первую очередь заниматься будем.
– Опять самоуправничаете, Бобров, – вспыхнул Дудкин. – Зарвались вы, зарвались, придётся, видно, окорот давать. Ну, раз не хотите собрание проводить – будем в обкоме партии разговаривать. Никогда не приходилось там бывать?
– Почему же, приходилось…
– А коли приходилось, то, наверное, и сами знаете: пороги там высокие и лестницы крутые. Можно так полететь, что и шею свернёшь.
Бобров сглотнул тошноватый ком в горле, проговорил тихо:
– Вы порогами не пугайте. В обком приеду, если вызовете, а сейчас езжайте-ка восвояси, не мешайте людям работать…
Дудкин, хлопнув напоследок дверью, пулей вылетел в коридор, а Бобров присел к столу и почувствовал, как тесный обруч ещё сильнее стиснул грудь, спину, выдавил жгучий пот, который заструился между лопатками. Он отыскал в столе таблетку валидола, сунул под язык, и сладковатый привкус лекарства вроде смягчил тупую боль, сердце начало работать медленнее, ровнее.
Распахнулась дверь, и в кабинет заглянул Степан.
– Можно?
– Заходи! – Бобров медленно поднялся навстречу. Степан пожал ему руку и заговорил торопливо, словно боясь не успеть высказать чего-то самого главного.
– Слушай, Женя, да ну их к чертям собачьим, эти деньги. Верну их сегодня в кассу, и дело с концом. А то будут тебя из-за меня мытарить…
– Долго думал?
– Долго, с тех пор, как Дудкин к себе пригласил. Он ведь из меня, гад, почти целый день душу выматывал – сколько получил да за что? Может, говорит, это ты ко мне по дружбе такую щедрость проявил?
– Ну, а ты?
– Сказал, что на поле от зари до зари не из-за дружбы с тобой вкалываю, а потому что надо же кому-то страну кормить…
– Ну и правильно сказал. А деньги ты, Степан, заработал честно, и потому никаких претензий к тебе быть не может.
– А ты?
– А что я? Я за себя постоять сумею, Степан. В общем, хватит об этом – жизнь, несмотря ни на что, продолжается, и нам не о Дудкине думать надо, а об урожае и кормах, об осеннем севе, наконец. Есть, Стёпа, вечные дела и вечные заботы – о хлебе и о земле. Так что давай дуй в поле, а я скоро подъеду.
На заседание парткомиссии обкома Боброва пригласили в середине сентября. В тот день стояла пасмурная погода, подсинённые облака лениво висели над угасающей землёй, прятались в туманную дымку посветлевшие деревья, пустынные поля. Председатель попросил Ивана ехать не торопясь: надо было собраться перед трудным разговором, а что он будет трудным, Евгений Иванович не сомневался. Он вспомнил Ларису, тихую и грустную, последние произнесённые с дрожью в голосе слова:
– Ты, Женя, только там не возмущайся. Ну неужели же, Господи, тебе всегда больше всех надо!..
Ну о чём, о чём она говорит! Да разве не понимает: нужно, обязательно нужно волноваться, чтобы суметь доказать свою правоту. Надо бороться, доказывать и убеждать, быть напористым, иначе, чёрт подери, тебя никто не услышит, не поймёт, что ты действительно прав…
Заседание проводилось на третьем этаже, и в «предбаннике» – просторной комнате со стульями вдоль стены – набилось добрых десятка два «грешников» с озабоченными лицами, взмокшими лысинами и затылками. Многие судорожно рылись во вместительных папках, и Евгений Иванович невольно усмехнулся: волнуются, прямо как студенты перед экзаменом, а папки с наверняка заготовленными на все случаи жизни справками у них вместо шпаргалок.
Бобров присел в уголке рядом с зеркалом и с интересом огляделся по сторонам. Рядом сидел пожилой мужчина с огромной блестящей лысиной и реденькими седыми волосами, которые обрамляли только уши. Наверное, его сосед был из категории людей беспокойных – он ежеминутно доставал из кармана большой мятый платок, вытирал мокрую лысину и маленькими круглыми глазками впивался в дверь, где шло заседание. Когда на пороге появлялся очередной бедолага, которого отпускали «на покаяние», сосед вскакивал с места, подбегал к выходившему, спрашивал, заглядывая в глаза:
– Ну как, пронесло? Ну, что там, расскажи! Некоторые, не обращая на страдальца никакого внимания, равнодушно скользили к выходу, другие, радостные, довольные, видимо, мягким «приговором», останавливались возле лысого и начинали, оживлённо жестикулируя, чего-то рассказывать.
После каждого такого раза сосед Боброва шумно возвращался на место, плюхался в кожаное кресло, бесцеремонно толкал Евгения Ивановича в бок:
– Видел? Силён мужик, ничего не скажешь! Нет, какой молодец, а?..
От нечего делать Бобров спросил у лысого, за что его-то сюда, и тот в момент помрачнел:
– Плохи дела, брат! Амуры сгубили…
