успокоила, как могла, тётку Степаниду, крики прекратились, и Женька, подавленный, уснул на тёплой печи.
На другое утро отца отвезли в больницу, и врач, отозвав в сторону мать и Женьку, говорил тихо, что, видимо, у отца «обострился процесс», ему надо отлежаться, только время и покой нужны ему сейчас, а потом всё встанет на свои места, оклемается Иван Поликарпович.
Но лучше отцу не стало. Даже Женька мог заметить в следующий приход в больницу – было его лицо серо-пепельным, как ковыльный цвет, и мать, глядя на отца, сдерживала дыханье, точно боялась опалить его теплом.
Тётка Степанида заглядывала к ним по вечерам, устало опускалась на лавку, и Женька впервые тогда узнал, как убивает человека горе, сдавливает и растирает в порошок. Соседка точно уменьшилась в росте, усохла, как усыхает осенняя картофельная ботва. На всю жизнь запомнились её глаза: неподвижные, точно стеклянные, они отдавали ледовой синью.
Разговор каждый день у двух женщин был один: что нового слышно о Сашке и как здоровье Ивана Поликарповича? Степанида о сыне знала немногое – сидит в отделении МГБ, в красном кирпичном здании рядом с собором, но свиданья с ним не разрешают. Трактористы, товарищи Сашки, пообещали Кузьмину намять бока, если с Сашкиной головы упадёт хоть один волосок, но куда там, Кузьмин ходит героем, говорит, что он давно раскусил этого тихоню, всегда так: в тихом озере черти водятся.
Мать тоже ничего хорошего не говорила – у Ивана Поликарповича врачи не могли остановить кровотечение, он таял на глазах, ещё сильнее осунулся, нос заострился, как у мертвеца.
Верно подмечено, что жизнь состоит из приобретений и потерь, она через свои жернова перемалывает человеческие судьбы и определяет грустный баланс. Иван Поликарпович так и не поднялся. Он умер на Покров – престольный сельский праздник. Осенью долго лили дожди, на деревенских улицах стояла непролазная грязь, но буквально перед Покровом ударили морозы, жёстко схватили землю, остекленели лужи. Телега, на которой везли из больницы гроб с телом отца, громыхала, как пустая бочка, на застывшей дороге, с трудом прорезая лёд, расплёскивая мутную воду.
А через несколько дней село узнало и судьбу Сашки Грошева – дали ему за саботаж и контрреволюционную агитацию десять лет.
Взвыла Степанида, упала на пороге в истерике. Для неё жизнь была кончена.
Спустя полтора года пришёл Степаниде казённый пакет, где сообщалось, что её сын погиб в результате несчастного случая на лесоразработках. Она с трудом прочитала сухие, отпечатанные на машинке слова, уставилась в одну точку. Мать рассказывала, что в такой позе она просидела всю ночь, а утром Софья Ивановна пришла в ужас, когда заглянула к соседке: та пританцовывала около стола, смешно вскидывала ноги, размахивала содранными с окон занавесками. На сером лице её застыло безумное выражение. Софья Ивановна поняла всё сразу, выскочила на улицу.
Может, не нужно было немедленно бежать Софье Ивановне в больницу. Ей предстояло наблюдать ещё одну страшную картину – возвращаясь, увидела она, как заплясали острые языки пламени над домом Трошевых и белёсый соломенный дым заклубился в проулке, окутывая вётлы. Ей стало ясно – сошедшая с ума Степанида сама зажгла дом.
Мать рассказывала потом, что первое, о чём она подумала – не сгорит ли Степанида вместе с домом, а когда подбежала, то увидела – Степанида сидела невдалеке от дома на пороге, и, как ребёнок, возилась в песке.
Степаниду отправили в психиатрическую больницу, и следы её затерялись. Вот почему не узнал её Бобров, он даже не знал, жива ли она, мать ему ничего не говорила о судьбе соседки…
…Неизмеримы человеческие страданья, неизмеримы, как огромный мир. Лежит сейчас Бобров на скрипучей казённой кровати в чужом, пока не обжитом доме, смотрит в темноту, пытается понять глубину этих страданий, и – не может. Какой мерой измерить жизнь Степаниды Грошевой, какой надеждой живёт она сегодня? Не понять, не оценить… Может, памятью о сыне?
Встала перед глазами мать. Про таких говорят – вечная труженица. Она была хлопотуньей и на работе, и дома, но, наверное, не только каждодневные заботы толкали её на эти хлопоты, устремляли в будущее. Нет-нет, великая любовь к нему, Женьке, каждый новый день рождала эти силы, надежды.
А сам ты, Бобров? Можешь ты сегодня сказать, что жизнь твоя подчинена какой-то цели? Они – его мать, Степанида, – наверное, и не думали о своём высоком назначении в мире, просто жили, но жизнь эта имела ясный смысл – они жили во имя своих детей, чтоб тем светило солнце, чтоб радовались они высокому голубому небу, прозрачности воды в студёной реке, тихому утру, мягкой траве. А у тебя есть этот смысл? Нет, бесцельность одна, и некому даже одобрить или осудить твои поступки…
Как же так получилось? Бобров вспомнил сына, Серёжку, с мягкими, как весенняя трава на лугу, светлыми волосёнками, с глазами округлыми, как пуговки, и холодная дрожь пробежала по телу, впилась острыми иголками в мышцы тоска, ощутимая и противная, сдавили горло. Захотелось вскочить с кровати, отшвырнуть душное одеяло.
Бобров поднялся, босыми ногами стал на холодный, липкий от свежей краски пол, и это точно охладило его, он снова повалился на постель. Но обжигающие мысли не посветлели, терзали память.
Почему не сложилась жизнь с женой? Только ли одна Люба виновата? Да, она разлюбила и не стала скрывать случившегося, призналась честно, как на божьем суде, и измена эта обидна и горька. Но не рождена ли эта измена им? Нет, он не сошёлся ни с одной женщиной, не утонул в бурной греховной страсти, но ведь себе можно признаться – теплилась в нём любовь к Ларисе, напоминала о себе, точно постукивала пальцами по стеклу. Наверное, не сумел он спрятать это от Любы, а может быть, и не стоило скрывать? Может, надо было сразу признаться, как в холодной купели, искупаться.
Он вдруг вспомнил, как началось у него с Любой, после того как Лариса сказала: «Всё, Женя, прости, я, наверное, скоро выйду замуж!» Может быть, от отчаяния, от желания поскорее перечеркнуть всё вчерашнее, в какой-то слепой ярости, которая искала выхода, он подошёл к своей красивой сокурснице, сказал дерзко, как не мог сказать даже сейчас:
– Слушай, Люба, а ты красивая женщина! Даже ослепительная какая-то!
Люба взглянула на него удивлённо. Женька слыл среди студентов скромным, тихим парнем, не способен был на такие словечки, и она, наверное, опешила, залилась багровой краской до волос. Первое, что хотелось сказать ему (после сама в этом призналась), было: «А что ты понимаешь в красоте», но сдержалась, пробормотала:
– Гляди-ка, разглядел!
Позднее Люба не раз в сердцах говорила, что надо было бы ляпнуть такое, чтоб ему до пят горячо стало, а она, видите ли, растаяла, как снежная королева, от этих слов и пошла за ним, как собачка на поводке. Думал он, что слова эти Люба произнесла в великой ярости. Весь их роман был взаимным ошеломлением, и только потом, когда они немного осмотрелись и успокоились, стало понятно, какие они разные люди. Люба, извечная горожанка, только из-за неудачной учёбы оказавшаяся в «сельхознавозе» (как она презрительно называла институт), никак не могла смириться с тем, что весь век должна жить в деревне, числиться на незавидной должности жены главного агронома. В её представлении не было в мире более презренной доли, чем та, когда муж должен сутками пропадать в поле, месить грязь резиновыми сапогами, ходить в пропылённой рубашке.
Во-вторых, считала Люба, разве можно чувствовать себя женщиной, если ты не одета и не обута по-современному, не ходить в театр, где на тебя обращают внимание, не отдыхать на курорте. А какой к чёрту театр, если в Николаевке, где они жили, даже кинокартины привозили от случая к случаю, только в зубах настрявший «Фанфан-тюльпан» крутили еженедельно. Не было и речи, чтоб осенью отпустили на курорт главного агронома, когда в полях шумит уборка. Евгений возвращался домой поздно ночью, а утром, когда вязкая темнота ещё не растворилась за окном, опять должен отправляться на работу. Бобров помнит, как дёрнулись однажды губы у жены, когда, рассказывая о себе, председатель колхоза, степенный, трудолюбивый мужик Селиванов сказал:
– А я, понимаешь, ни разу в море не купался, не знаю, как и плавают там. В своей речке за лето раза три сполоснёшься – и то слава Богу!) Всё некогда, понимаешь!
– Нашёл чем хвастаться, – сказала Люба, и Бобров понял – психологии этой не изменить, тут принцип «стерпится – слюбится» не подходит.
