было уже много, и влага не соприкоснулась с землёй. Это и спасло озимые.
Но если озимые вселили надежду, то с грустной картиной столкнулся он в Пастушьем логу. Давно он здесь не был, и сейчас даже защемило сердце, холодный, как обжигающая роса, пот потёк по спине. Много бед натворил за эти годы Пастуший, словно хищник вонзил острые зубья в поля, перемалывая плодородную пашню. Рваные стены оврага, причудливые, напоминающие старинные крепости, всё дальше вдаются в пашню, расширяя мёртвую зону, где бурлит и пенится сейчас бурный, напоминающий горный, поток. С тоской смотрел Бобров, как медленно сползала в пропасть оттаявшая, растворившаяся, как творог, земля.
Извечная беда плодородного поля – овраги, они как ножевые раны на её лице. Сколько проклятий посылал крестьянин этому дракону, который, как в ненасытную пасть, захватывает плодородные куски, перемалывает водными жерновами богатство, накопленное природой, оставляя за собой глину, песок, гальку, на которых не растут даже сорняки. Тысячелетиями борются с этим несчастьем люди, и итоги борьбы этой бывают неравнозначными: или люди побеждают, и тогда овраг замирает, умеряет свою коварную дерзость, или, наоборот, выходит победителем вешний поток, и тогда снова вгрызается вода в земную твердь…
Пастуший, выходит, одолел человека. Припомнил Бобров, что вот здесь, где стоял он сейчас, раньше оврага не было. Увидел – добрых полкилометра за эти годы отвоевал Пастуший, бросил в свою глотку. И это за каких-то полтора десятка лет! А ведь для многомиллионной по годам истории земли – это мгновенье! Страшно представить, что здесь будет через пятьдесят – сто лет. Суровый иск могут предъявить потомки тем, кто сейчас не предпринимает мер, равнодушно созерцая страдания земли.
Хлеборобская наука накопила немало способов борьбы с оврагами, с водной эрозией. Тут и обсадка краёв лесными полосами, и залужение подошв травами, и даже плетни, которые так любит городить Степан, использовались для защиты земли. Только смотрит он на эту истерзанную, будто взорванную мощными зарядами землю, и злость берёт: ведь знают об этих мерах его земляки, а вот поди же… Разве не видел Пастуший тот же Егор, Николай Спиридонович? Другим можно простить равнодушие к земле, может быть, элементарной грамотности не хватает, а им, двум агрономам? Может быть, и здесь тот же симптом равнодушия, о котором говорил Степан?
Бобров вскочил на лошадь, и Воронок точно угадал настроение нового хозяина, рысью пошёл по вершине оврага. Захотелось Евгению Ивановичу посмотреть Гремячку, хоть до неё скакать целых десять километров. И пока ехал, окрепло решение – начать свою агрономическую карьеру в родном колхозе с Пастушьего лога. Заткнуть ему надо прожорливую пасть, пока не рассёк он колхозные поля поперёк, как ударом острого топора. Надо обсадить верховья оврага дубами, чтоб вцепились они корнями глубоко в землю, легли костью в горле оврага.
Пока скакал к Гремячке, всё ждал Евгений Иванович встречи с лесными полосами, которые вместе с другими ребятишками сажал на колхозных полях. Теперь наверняка поднялись берёзы и вязы, в кольцо окаймили поля. Но проскочил по плотине Фильцовского пруда и поводья натянул от неожиданности – ни одного дерева, даже кустика не увидел. Что тут произошло, какая трагедия разыгралась? Погибли деревья от болезней, от потрав или человеческая воля злым топором решила их судьбу? Это ещё предстояло узнать…
До боли сжимал челюсти Бобров, подъезжая к Гремячке. А что если и здесь, как в Пастушьем, увидит он истерзанную землю? Ему стало не по себе, будто к трагедии в Пастушьем он приложил руку.
Каждый человек имеет предназначение увидеть небо, под которым живёт, солнце, понежиться в солнечных лучах, почувствовать тепло, любоваться дрожащими в вечернем полумраке звёздами… За всё это надо платить созиданием, иначе жить не стоит и не возместишь долг родине, и глухие колокола, как погребальный звон, будут сопровождать твою жизнь. Долг этот перед родиной, пока не оплаченный, у Боброва висит тяжким грузом.
Но на душе полегчало, когда подъехал он к Гремячке. Хоть и широко разлился поток по подошве балки, но такой разрушительной стихии, как в Пастушьем, здесь не было. Удерживала силу воды укрепившаяся трава. Но и здесь до трагедии один шаг: колея от трактора или прогон скота может стать началом беды.
К подножью балки сползли и застыли земляные наплывы. Плодородную почву стащила вода с полей. Пожалуй, самый большой урон пашне приносит водная и ветровая эрозия, это каждый хлебороб знает. Но и здесь его земляки палец о палец не ударили, чтобы противопоставить стихии человеческую волю. А ведь самый простой земляной вал мог бы сослужить добрую службу.
Бобров побывал ещё на нескольких полях и там увидел такую же неприглядную картину. А на Россошном даже кулаки зачесались – элементарное правило попирают его земляки, пашут вдоль склонов. Значит, и здесь появится овраг.
Бобров вернулся с полей, злой, в висках стучало от увиденного, и, не заходя в свой кабинет, пошёл к Дунаеву. Неизвестно, что он наговорил бы ему под горячую руку, окажись тот в кабинете. Но председателя не было, а секретарша Света, густо намалёванная девица, с любопытством уставилась на главного агронома:
– Случилось что-нибудь, Евгений Иванович? – спросила она.
– Ага, случилось, – буркнул Бобров.
– Председатель на ферму поехал, сказал, что будет через полтора часа.
Он с сожалением взглянул на часы. Но делать было нечего, пора и о себе подумать. Он сходил в колхозную столовую и за обедом немного успокоился, ещё раз в голове прокрутил ситуацию. В предстоящую весну многого сделать не удастся, но кое-что можно наметить и осуществить. И прежде всего возродить лесные полосы. Тут надо Ларису на помощь пригласить со школьниками. Бобров на миг представил, как весёлой стайкой зашагает ребятня по полям, какой будет это праздник для них. Многое можно сделать и по строительству защитных валов. Несложное дело, только обида на сердце, почему Дунаев этим раньше не занялся.
Евгений Иванович возвращался из столовой, когда его обогнал Дунаев. Заляпанный грязью «уазик» завизжал тормозами, и Егор Васильевич, в резиновых сапогах, плаще-накидке, высунулся из кабины, поманил Боброва рукой.
– А я тебя ищу – с ног сбился. Лицо председателя, озабоченное, чуть припухшее, дрожит.
– Да я не пропадал вроде, – засмеялся Евгений Иванович. – С утра в поле уехал…
– Нашёл время, – Егор Васильевич пошёл к машине, – там в поле сейчас нечего глядеть. Тоска одна…
– Да нет, не скажи, кое-что я рассмотрел, – сказал Бобров, усаживаясь на заднее сиденье, – могу и тебе…
Дунаев не дал закончить фразу, крикнул:
– Ты полегче там, а то кишмиш устроишь.
Несколько ящиков, закрытых промасленной бумагой, лежали на сиденье и полу, и Евгений Иванович догадался – наверняка озабоченность Дунаева вызвана приездом Безукладова. Ведь говорил он ему раньше об этом.
– Евгений Иванович, давай на будущее договоримся, когда куда уезжаешь – предупреждай. А то, в самом деле, нехорошо получается…
– Безукладов приезжает?
– Угадал. Ружьё где у тебя?
– На квартире…
– Ну тогда туда поскачем…
Заревел натужно «уазик», разбрасывая грязь. Дунаев сосредоточенно прилип к рулю.
Боброву показалось ненужным заводить сейчас разговор об увиденном. Обстоятельной беседы не получится, а скоропалительный разговор Дунаева может не заинтересовать. Тот человек увлекающийся, так что из-за предстоящей охоты на его идеи он может и рукой махнуть. «Ладно, – подумал Бобров, – отложим разговор на лучшее время».
В посёлке Егор лихо подкатил к квартире Боброва, приказал:
– Две минуты на сборы Женя! Больше времени нет. И так опаздываем. А точность – вежливость королей.
