Уже после, когда Бобров, захватив ружьё и патронташ, сел в машину, Дунаев просил как будто между прочим:
– Говорят, у тебя, квартирантка новая появилась?
– О чём ты?
– Да вроде не знаешь, о тётке Стеше Грошевой.
– А почему спрашиваешь?
– Просто интерес проявляю.
Егор лихо гнал машину, и она выскочила за райцентр, прогремела по мосту, устремилась к лесу. Вся пойма была залита водой, водная лавина скрыла луговину, придавила ольховые кусты. Редкие льдины торжественно проплывали по середине реки, сверкая зеленью изломанных боков.
– Значит, интерес есть? – спросил Бобров. – А почему раньше не было? Ведь я говорил с тобой.
– Я, Женя, – Дунаев повернулся, в упор посмотрел на Боброва, – про интерес не случайно упомянул. В интересах твоего же благополучия…
– А при чём тут моё благополучие?
– Чудак ты, – привычно хохотнул Дунаев. – Ведь мы в деревне живём, здесь каждый человек на виду. Вот ты старуху пригрел, а мне уж информация – новый колхозный агроном благотворительностью занимается, привечает всяких…
– А что тут плохого? – Бобров почувствовал, что сейчас взорвётся, наговорит дерзостей.
– На каждый роток не накинешь платок, Женя. – Дунаев говорил вроде миролюбиво. – Недолюбливают её, тётку Стешу, в колхозе, блажной считают…
– Кто считает, уж не Кузьмин ли?
– При чём тут Кузьмин. Хотя и Кузьмин имеет право. Он работник исправный, хоть и не без греха…
– Грех-то его известный. За бутылку мать родную продаст… Машина с асфальта повернула влево, по просеке запрыгала по кореньям, и Бобров понял: к Струительному озеру повернул Дунаев. Удачное место для охоты, что и говорить. Среди леса километров на семь тянется озеро, берега утопают летом в бурной зелени травы и кустарника. Лучшего места для гнездования птицы нет в округе, и на озере, как на птичьем базаре, стоит неумолимый гомон. Вспомнилось Боброву, как раза три в детстве приходили они сюда со Степаном, шкодили, разоряя птичьи гнёзда, пока не узнала об этом Софья Ивановна. Тогда Женька часа два отстоял в углу в тёмном чулане, и на душе было уныло.
– А кто мне технику в боевой готовности держит? – возвращаясь к разговору, спросил Дунаев. – Кузьмин, вот кто! Он себя не пощадит, разобьётся, а любую железяку найдёт. Иногда даже удивительно: в соседних колхозах техника стоит, а у нас вся как часы. Кого заслуга. Кузьмина.
– А может быть, Егор Васильевич, его не хвалить надо, а наоборот, кнутом стегать?
– Это почему?
– Я часто задумываюсь, почему у нас процветают доставалы всякие… Честному человеку от них ещё трудней живётся.
– Не зевай, – на то ярмарка, – хохотнул Егор.
– Вот и я говорю, честные люди от этих проныр страдают. А мы их поощряем…
Дунаев ещё раз резко повернул руль влево, несколько минут гнал между высоченными соснами, а потом тормознул перед металлическими крашенными охрой воротами.
– Ты на нашей базе бывал? – подмигнув, спросил Дунаев.
– Какой базе? – удивился Бобров. Никакой ограды ворот раньше перед Струительным озером не было. Зимой жители Осинового Куста ездили сюда за дровами, осенью собирали сухую хвою – «колушки» – для топлива.
– Сейчас модно называть такие сооружения гостевыми домиками. – Егор засигналил, за оградой залаяли собаки, скрипнули ворота, и Бобров обомлел – открывал им Кузьмин. В зелёном прорезиненном плаще, яловых сапогах, полувоенной фуражке, казался он богатырского роста, спокойным, важным. Светлыми глазами Кузьмин пристально, в упор глядел на Егора, чуть не по-военному стукнул каблуками.
– Как дела, Михаил Степанович? – спросил Егор.
– Всё в порядке, Егор Васильевич! Баня натоплена, подсадные в кошёлке!
– Не приехал Сергей Прокофьевич?
– С минуты на минуту ждём!
Егор газанул, и машина плавно покатилась, зашуршала водой на асфальте, а через несколько метров открылась перед взором «база», как назвал её Дунаев. Деревянный рубленный в «лапу» дом на высоком фундаменте, чем-то напоминающий сказочный терем, стоял между сосен, за ним просторный, под лак отделанный особняк, наверное, баня, а дальше, на самом берегу, ещё несколько деревянных построек летнего типа. В центре площадки возвышался двухэтажный корпус. Постройки играли красками, как ярмарочные павильоны.
Егор подкатил к дому, энергично вышел из машины, крикнул Евгению Ивановичу:
– Давай разгружаться!
Из дома выскочил шофёр, заспешил на помощь. Втроём они перетаскали ящики, свёртки, пакеты. Наконец Егор, смахнув пот со лба, опустился в кресло, а Бобров замер у двери, осмотрелся. В доме всё поражало роскошью и масштабностью – и огромные, яркие туркменские ковры на полу в просторном холле, и мягкие диваны с высокими спинками, с рябой канареечной обивкой вдоль стен, и хрустальные бра над ними… В углу, облицованный старинными изразцами, красовался камин, где полыхали сосновые дрова; нежный смоляной дух витал в помещении.
– Проходи, проходи, Женя, – крикнул Егор и привычно хохотнул: – Ну что, понравилось?
– Не то слово!
– То-то, – Егор заскрипел пружинами дивана, заворочался, довольный.
С улицы донёсся гул машины, визжание тормозов, и Егор, махнув рукой, стремительно сорвался с кресла – так охотничья собака срывается на выстрел, выскочил на улицу. Евгений Иванович подошёл к окну и увидел, как на крутые деревянные порожки медленно поднимался Безукладов, высокий подтянутый мужчина. Был он в кожаной куртке, подпоясанной широким ремнём, высоких болотных сапогах, мягкой вязаной шапочке с причудливыми буквами. Егор поднимался рядом, что-то оживлённо рассказывал.
Безукладов ввалился в комнату с шумом, дружески протянул Боброву пухлую, точно перетянутую ниткой, руку:
– Так это вы – новый агроном? Приятно, очень приятно… Значит, смена Николаю Спиридоновичу, – и Безукладов посмотрел на Дунаева.
– Да, да, Сергей Прокофьевич! Постарел наш Озяб Иванович, как пень лесной подгнил!
– Ну, Егор Васильевич, это ты, по-моему, приукрасил, – Безукладов с тяжёлым дыханием сбрасывал сапоги, куртку. – Белов мог целый день на лошади верхом скакать.
Егор помогал секретарю обкома раздеваться, крутился рядом подобострастно. Боброву снова стало неприятно и от этой подобострастности, и от разговора о Белове, и он отвернулся к окну, где уже густела темнота, путалась в высоких соснах.
Безукладов, оставшись в свитере, пуховых носках, мягко пошёл по холлу, пригладил седые вздыбившиеся волосы, протянул руки к камину.
– Да тут Ташкент! – засмеялся он и, повернувшись к Боброву, спросил: – А чего молодой агроном молчит?
– Не знаю, что говорить, Сергей Прокофьевич, – пожал плечами Бобров.
– Ну, например, когда сеять будете?
– Не скоро, – начав немного успокаиваться, сказал Бобров, – сегодня был в поле, там ещё кое-где снег лежит…
– Ну что ж, только не прозевайте, – миролюбиво сказал Безукладов. Он отошёл от камина, опустился на диван рядом с Егором Васильевичем. – Недавно собирали в обкоме руководителей овощеводческих хозяйств. Так вот Григорий Павлович Руденко – ты его знаешь, Егор Васильевич, – в «Прибрежном» лет двадцать работает, – поднялся и сказал: «Самый страшный бич в сельском хозяйстве – понукание крестьянина». И начал Ленина цитировать, что надо «учиться у крестьян способам перехода к лучшему строю и не сметь командовать». И ещё добавил, что Владимир Ильич требовал, что даже в том случае, если
