– Егор Васильевич, я о Плахове хочу спросить…
– Опять о Плахове! Дался тебе этот Плахов. Носишься с ним, как с писаной торбой! – Егор зло сверкнул глазами.
– Нельзя его сейчас на комбайн переводить, Егор Васильевич. – Боброву хотелось спокойно, без спора убедить председателя. – Пусть закончит работы на участке.
– Послушай, Бобров, – Егор раздражённо уставился на агронома, – вот ты полгода ещё в колхозе не работаешь, а на языке только одно слово – Плахов да Плахов, чего ты из него национального героя делаешь?
Судорожными пальцами он принялся снова перекладывать бумажки, специально, чтоб успокоиться, словно в новую атаку готовился.
– Не национального героя, – Бобров пока говорил спокойно и даже сам себе удивлялся: как это он не взорвался, не возвысил голос. На дерзость надо было отвечать дерзостью! – Просто хозяина поля я хочу в Плахове видеть…
– Хозяина или хозяйчика? В замашках Степана скорее последнее проглядывается…
– Почему?
– Очень ясно, почему. Натура у него стяжательная. Денег много надо.
– Но ведь деньги умеючи зарабатывают…
– Знаешь, Евгений Иванович, ты меня к старому разговору подводишь. Я уже эти песни слышал… Ты мне скажи, чем это тебе Степан так по нраву пришёлся? По старой дружбе или тем, что дом тебе помогает восстанавливать?
Горячий жар захлестнул Боброва, и у него тоже пальцы заплясали, как у Егора. А Дунаев слова выталкивал резко, как топором рубил:
– Будет Плахов на комбайне работать, будет. Вольницу эту кончать надо. Получается – каждый раб на свой лад…
– Степан – не раб, – выдавил Бобров, – говори, да не заговаривайся.
– Но и не вельможный боярин, – рубанул Дунаев. – Амбиции у него на три воза. Если так каждый в колхозе себя вести начнёт… Что будет? Тогда и председатель не потребуется.
Ты, Бобров, анархию не разводи. И со Степаном своим мне больше в душу не лезь, хватит, обрыдло.
– Но ведь уйдёт человек от обиды!
– Пусть катится на все четыре стороны. Незаменимых людей нет. Придёт время – и нас с тобой заменят. За то, что либерализм в колхозе развели, погонят поганой метлой.
Говорил Дунаев резко, будто булыжники метал, и Евгений Иванович понял – бесполезный разговор он затеял. Вот только почему верит Дунаев в собственную непогрешимость, где источник этого самодурства? Ведь председатель – должность выборная. Неужели равнодушие мешает дать себе окорот?
Подумал так и мысленно усмехнулся: в том-то и дело, что мешает равнодушие. Потеряли люди веру в слова, живут своими мелкими заботами, и вот на этом фоне разворачиваются такие нахрапистые деятели, как Егор, давят собственной амбицией, глушат окружающих, как молчаливую рыбу в реке…
Он нашёл в поле Степана, рассказал о разговоре с Дунаевым. Тот побледнел, дёрнулся щекой, лицо у него каким-то отёчным стало. Он крякнул, произнёс с придыхом:
– Ну-у, пусть! Кончилась моя колхозная жизнь, Женя! Здравствуй, новая!
– Не спеши, Степан! Я говорил тебе – повоюем!
– Хе, дорогой Евгений Иванович! Овца с волком тягалась – одна шерсть осталась! Завтра же на работу не выйду. Загнись она, свёкла эта, – и в глазах сверкнули слёзы.
А через неделю на заседании правления Дунаев внёс предложение исключить Плахова из колхоза «за систематическую неявку на работу без уважительных причин». Присутствовавший Бобров поднялся, сказал запальчиво:
– Вы, Егор Васильевич, знаете, почему не выходит на работу Плахов. Обидели человека!
Вскочил Кузьмин, погладил лысину, подёргал своими мохнатыми бровями:
– Не в своё дело лезете, Евгений Иванович! Члены правления знают Степана, давно его знают. Зарвался Степан, всё на собственный манер живёт. Я поддерживаю предложение Егора Васильевича. И люди нас поддержат. Надоело со Степаном возиться.
Только Иван Дрёмов, бригадир, вздохнул искренне:
– Хорошего работника теряем, Егор Васильевич!
Егор выскочил из-за стола как ужаленный, с досадой бросил ручку на стол, она со стуком упала на пол:
– Что вы все взялись: хороший работник, хороший работник… Неделю на работе не появляется! А почему? Тут агроном намекает, что я виноват. Да, я предложил Степана на комбайн перевести. И правильно, считаю, предложил. Хлеб ждать не будет.
– Но у нас другие механизаторы есть, – сказал Иван.
– А ты помолчи, если с бригадой управиться не можешь! В прошлом году мне твой Парамонов нервы мотал, и в этом хочешь.
– Да за дело мотал, – не успокоился Иван, – правильно возмущался. В колхозе уборка, а машины на профилактории работают, зерно с поля хоть в мешках таскай…
– Ты что, против профилактория?
– Против, – решительно сказал Иван, и даже Бобров удивился его смелости. Кажется, ещё один честный человек есть в колхозе, кто Егору в рот не заглядывает.
– Ну-ну, – дёрнулся Егор, – любопытно, почему ты против?
– Против – и всё, надоела показуха.
– О какой показухе толкуешь? Сам секретарь обкома товарищ Безукладов, – Егор с явным удовлетворением произносил слова, с оттенком гордости, – эту нашу, можно сказать, инициативу поддержал, сейчас стройку курирует, а ты в этом показуху увидел…
– Так и есть показуха, – не сдавался Иван, спросил дерзко: – А он, ваш товарищ Безукладов, с народом посоветовался? Может быть, ему, народу, не профилакторий на Струительном озере, а, скажем, душевые в мастерских? С работы трактористы идут – ни кожи ни рожи…
– Может, им, трактористам твоим, бассейну ещё соорудить, – Кузьмин ехидно взглянул на Ивана, – чтоб нырянья-купанья всякие устраивать?..
– Ладно, – поднял руку Егор, остановил спор, – мы сегодня не этот вопрос обсуждаем. Если вас, товарищ Дрёмов, сильно волнует профилакторий, то в другой раз полную ясность внесём. Сейчас о Степане Плахове разговор…
– Гнать его, – взвизгнул Кузьмин.
Словно глухонемые собрались в кабинете Дунаева: косят взглядом на председателя, сопят, как тяжкий воз с сеном в гору волокут, только Кузьмин крутится на стуле, всем своим видом подчёркивает нескрываемое пренебрежение к главному агроному. В свои шестьдесят он сейчас больше на какого-то юродивого похож – лысый, лицо одутловатое, морщинистое, и брови как приклеенные. Раньше при царях шуты служили. Вот и тут при Дунаеве в качестве шута Балакирева состоит.
Только двое – Бобров и бригадир Дрёмов – проголосовали против исключения Плахова из колхоза. Видно, и в самом деле плетью обуха не перешибёшь. Злая мысль мелькнула в голове, – а может быть, Дунаеву такие, как Плахов, и вовсе не нужны? При безропотной покорности легче жить припеваючи…
На шкафу увидел Бобров покрытую пылью папку, ту самую, в которой собраны материалы Николая Спиридоновича, и усмехнулся: видимо, не нашлось времени у председателя прочитать, лежит на том же самом месте. И выходя из кабинета, он, повернувшись к Дунаеву, спросил:
– Возьму?
– Возьми, возьми, Женя, – подчёркнуто миролюбиво ответил Дунаев.
Он возвращался домой на закате. В разрыве туч перед самой землёй показалось воспалённо-красное солнышко, и Евгений Иванович с тихой грустью улыбнулся: видимо, даже светилу стыдно за земные дела.
Около своего дома на лавочке сидел Николай Спиридонович, и Бобров завернул к нему. Было немножко странным видеть его в валенках – на улице сухая, обжигающая теплынь, какая устанавливается в
