коробочка», – и со скрежетом включил скорость. Бобров ожидал, что при движении станет в автобусе немножко попросторнее, но его ещё сильнее притиснули к металлической переборке.
Так он и стоял на одной ноге, пока через три остановки гурьбой не высыпали эти крепыши-парни. Боброву показалось, что он вынырнул из глубины, пробил толщу воды и всё никак не мог надышаться.
Кучерявый шофёр включил радиоприёмник, и в салоне полилась музыка, тягостная, как долгий звон струны.
– Слышь, друг, – толкнул Боброва в бок водитель, – не знаешь, чего это сегодня целый день траурную музыку по радио шпарят? Может, умер кто?
– Не знаю, – буркнул Бобров, а сам грустно хмыкнул. Может быть, эта музыка по нему плачет, его отпевает, рыдает, склонившись над мёртвым. Все надежды смяла судьба, чёрным грифелем провела черту. В воспалённой памяти возник страшный, почти забытый эпизод из детства, когда со Степаном зимой заблукали в метель на Жидковском поле. Они по просьбе матери Степана хотели привезти соломы, прихватили с собой салазки. Метель только начиналась, ещё робкие снежинки мелькали перед глазами. Но ветер окреп в несколько минут, набрал силу, снег повалил валом, и всё слилось в прозрачном полумраке. Им стало страшно и они повернули домой, но их следы заровнял снег. Хоть какой-нибудь ориентир появился бы, может быть, ветла на огороде Степана, тогда станет легче… Но ничего не было видно в этой безбрежной мути. Только за несколько шагов выступил из снежной пелены дом Степана, и они обрадованно побежали по снежной целине, спотыкаясь и падая.
Вот и сейчас перед ним какая-то снежная муть, что там впереди – не видно.
В Осиновом Кусту Бобров зашёл в магазин купить гостинцы сыну – не поймёт Серёжка, если отец без подарка явится. Потом зашагал к скверу перед Домом культуры. Желание это возникло, как немой укор – сколько уже здесь Бобров, а всё не найдёт времени хоть минутку постоять на могиле деда Дикаря, согреть памятью.
Скромная пирамидка с крашеной звездой возвышалась среди тополей. Холмик земли прикрыт нерастаявшим снегом, только в ноздреватых щелях ещё зеленеет по-весеннему трава, будто не коснулась её жёсткая рука осени. Сжалось сердце, словно он, как и вот эта одинокая могилка, оказался брошенным. А может быть, так оно и есть? Кто теперь рядом с ним – только Серёжка да Степан… А другие? Даже Лариса не пишет, как в рот воды набрала…
Он медленно пошёл назад, уже густо-серые сумерки ложились на село, от оттаявшей земли, как дымок от костра, потянулись сизые полосы тумана. И вдруг неожиданная мысль пришла в голову: а ведь дед Иван тоже страдалец за землю. Только тогда у него всё предельно ясно было, как в чистый день: вернуть кормилицу крестьянину, и он со всей своей революционной страстностью исполнял долг, ни на минуту не задумываясь даже о собственной жизни. Может быть, вот так и Бобров должен поступать? Чувствует свою правоту, а это самое главное. За правоту эту надо стоять насмерть.
Мысль эта укрепила шаг, Бобров зашагал легко, размашисто и, уже когда поворачивал к дороге на центральную усадьбу, неожиданно столкнулся с Кузьминым. Тот, видимо, направлялся в райцентр, шёл покачиваясь. Весь облик его – и распахнутая шуба, и сбившаяся шапка на голове, и эта походка, усталая, как после тяжкой работы, – недвусмысленно говорил: опять Михаил Степанович пьян в доску.
Кузьмин остановился за несколько шагов до Боброва, уставился тяжёлым, невидящим взглядом:
– Никак ты, Евгений Иванович?
– Я, – буркнул Бобров и уже хотел разминуться с Кузьминым – говорить с этим человеком сейчас не хотелось, – но тот клешневатыми пальцами схватил за пальто, потянул к себе и уже на ухо прохрипел:
– Слушай, люди болтают – Брежнев умер…
Так вот почему звучала эта скорбная музыка сегодня.
Бобров оттолкнул Кузьмина, пошёл дальше. Яркой злобой наполнилось сознание. Всякая смерть страшна, а этот даже в такой день напился до чёртиков.
Опять появилась боль в груди, и Евгений Иванович с грустью подумал, что, наверное, тревоги последних дней, сегодняшний до слёз обидный разговор с Безукладовым не прошли бесследно. Он укоротил шаг, но боль не ушла, а жгла, жгла. Последнее, что запечатлела память Боброва уже почти перед домом, – как он медленно валится на мягкий снег и, кажется, из-под земли протяжный колокольный звон поплыл в ушах.
Он пришёл в себя на следующий день. Прямо в лицо бил яркий солнечный свет, и Бобров с трудом раскрыл слипшиеся глаза. Какие-то непонятные предметы и вещи окружали его, над головой тянулись провода. Он выпростал руки из-под ослепительной простыни, хотел подняться, чтоб осмотреться, разобраться, но неведомо откуда появившаяся девушка в белом халате склонилась над ним, опалила своим дыханием. Розовощёкая, с белоснежными локонами, она показалась Боброву изумительно красивой.
– Вам нельзя подниматься, – точно узнав его желание, сказала она полушёпотом. – У вас… – И повторила ещё раз: – Вам нельзя подниматься…
Если бы Бобров мог подняться и посмотреть в окно, то он увидел бы, как по припорошенной дорожке спешили в больницу Лариса и Серёжка…
Часть вторая
Глава первая
Сергей Прокофьевич Безукладов о смерти Брежнева узнал на рассвете того дня, когда принимал Боброва. Его разбудила переливчатая трель вертушки, и взволнованный обкомовский дежурный сообщил, что ночью получена шифровка, а сейчас первый секретарь собирает членов бюро и заведующих отраслевыми отделами.
«Значит, что-то серьёзное», – подумал Безукладов и, решительно сбросив одеяло, поспешил в ванную. Через несколько минут он уже спускался вниз к машине, которую наверняка прислал заботливый дежурный – таков обкомовский порядок. Увидев белеющую в темноте «Волгу», Безукладов усмехнулся: нет, ребята чётко знают дело – для них хоть камни с небес, а правило есть правило.
По дороге Сергей Прокофьевич пытался угадать содержание шифровки, даже спросил об этом у молчаливого водителя. Тот уже отвёз на работу «первого», и возможно, Георгий Павлович Черноиванов хоть фразой да обмолвился о том, что же произошло. Обкомовские водители – люди дотошные, могут по одной реплике, одному слову вычислить причину ранней колготы начальства, но на этот раз на вопрос Безукладова шофёр только неопределённо дёрнул плечом, и Сергей Прокофьевич понял: случилось что-то из разряда необычного. Так было однажды, когда снимали Хрущёва. Тогда всех обкомовских работников притащили на службу на заре, а в здании уже толпились чекисты, видимо, заранее предупреждённые о переменах.
На третьем этаже, в приёмной «первого», куда поднялся Безукладов, о причине вызова он узнал быстро. Полноватый, с кучерявыми волосами и крупными залысинами заведующий общим отделом Иван Корнилович Забабурин пошёл навстречу Сергею Прокофьевичу и, протянув руку для приветствия, наклонился и быстро зашептал на ухо слова, из которых Безукладов понял только два: умер Брежнев. Во рту вдруг появился сухой спёкшийся комок, и эта сухость сразу напомнила о собственной болячке – сахарном диабете, возникла как предостережение – не волнуйся, Сергей Прокофьевич, ты ведь тоже не вечный, думай в первую очередь о себе…
Верно говорят: кому недорога собственная жизнь? Даже маленькая букашка борется за существование с натугой и отчаянием, а уже про человека-то и говорить нечего: разумное существо как- никак, понимает, что умрёт он – и больше не воплотится ни во что, изотрётся в порошок, канет в бездну. Противные мурашки пробежали по телу…
Иван Корнилович дотронулся до руки Безукладова и этим словно прогнал мучительные мысли. Он показал на дверь Черноиванова, тихо проговорил:
