кто режиссёр – Кухаренко, а может, бери выше, сам товарищ Безукладов?
Вставали ещё несколько человек, говорили всё одно и то же, и Николай с грустью подумал: вот это и называется «монолитным единством».
Правда, в конце заседания поднялся Мищак. Его обгоревшее лицо побагровело, и он заговорил вдруг о том, что Артюхин хороший преподаватель и напрасно здесь Днепров пытается мнение одного или в крайнем случае нескольких студентов выдать за коллективное. Но Мищака уже не слушали, и даже когда встал Николай, гул не прекратился.
– Я не собираюсь оправдываться, – Артюхин старался говорить медленно и спокойно, – послушайте только, что пишет человек, всю жизнь посвятивший земле.
Он раскрыл переданные ему Бобровым записки Николая Спиридоновича Белова и начал читать:
– Земля – уникальная среда обитания, породившая человека, его «альма матер». Она же – последнее пристанище, материальная субстанция его истории и бессмертия. Лучше А. Ахматовой об этом не скажешь:
И ещё я хочу сказать… Меня здесь обвинили в преклонении перед князем Васильчиковым. Да, я действительно ссылался на его статью. Но ведь не только я уважительно к нему отношусь. Карл Маркс назвал его одним из самых значительных людей в России. Вот послушайте маленькую цитату…
Все снова загудели, и Кухаренко не выдержал, вскочил с места.
– Не надо пристёгивать к месту и не к месту цитаты, товарищ Артюхин. Они были сказаны в своё время. И вообще мы не о князе Васильчикове сейчас толкуем, а о вас.
Артюхин сглотнул сухой ком в горле, с трудом выдавил:
– Тогда мне не о чем больше говорить. Только одно могу добавить – время рассудит. Да оно уже и наказывает нас. Вы посмотрите, что происходит в сельском хозяйстве. Обширная держава, миллионы гектаров земли, а накормить себя не можем. А что же ждёт наших детей, внуков, какое наследство от нас они получат, об этом вы думали?
Артюхин сел, угрюмо скривил рот. Теперь, после того как скомкали его речь, отвергли аргументы, у него вообще пропал интерес ко всему происходящему. Будь что будет, мысленно махнул Николай рукой.
Кухаренко поднялся, одёрнул на располневшей фигуре пиджак, заговорил сначала тихо, а потом всё громче и громче.
– Нам надо, товарищи, принимать решение. Судя по прошедшему, довольно оживлённому обсуждению, мы единогласно (он сказал это словом с нажимом, подчёркнуто громко) пришли к выводу, что коммунист Артюхин в своих политических и нравственных выводах допускает антисоциалистические оценки, в преподавательской деятельности проповедует студентам чуждые нам взгляды и позиции. Вполне понятно, что такому человеку нельзя доверять полностью, и у меня есть конкретное предложение: поставить сегодня вопрос о пребывании Артюхина в партии и на занимаемой должности…
Николай опешил, но по гулу, возникшему в зале, понял, что даже члены парткома не согласны с таким предложением. Потянулись какие-то тягостные, полные жгучей тревоги минуты, и когда начали голосовать, выяснилось, что Кухаренко не поддержал никто, кроме Хворостухиной. Даже ректор сказал задумчиво:
– Видимо, Леонид Сергеевич, вы поторопились. Нельзя рубить сплеча, ведь перед нами человек со своей судьбой, товарищ по работе, способный преподаватель. Кстати, Артюхина мы не один год знаем…
– Тогда давайте свои предложения, – промычал, не поднимая головы от стола, Кухаренко.
«Кустодиевская купчиха» виноватым голосом заскрипела:
– Обидно, конечно, что не прошло предложение Леонида Сергеевича, но выговора с занесением в учётную карточку товарищ Артюхин наверняка заслуживает…
За выговор проголосовало большинство, и только Кухаренко не поднял руки, с каким-то отрешённым видом глядя по сторонам. Он молчал с минуту, а потом произнёс:
– Ну что ж, решение принято. И пусть это для вас, товарищ Артюхин, послужит хорошей школой. Только хотелось бы предупредить – сегодня партком был настроен мягко, но в следующий раз он вряд ли простит ваши дерзости.
Уходил Артюхин смущённый, но не раздавленный, не смятый. Всё произошедшее сегодня произвело на него впечатление какого-то шаманского обряда, запрограммированного скорее всего Безукладовым. Может быть, тот ждал от этого спектакля и большего, и не его воля, что всё закончилось так. А выговор, что ж, пережить можно. Правда, когда-то Артюхин читал, что в русской армии, если старший по званию объявлял младшему выговор, то надо было думать об отставке. Однако Николай не чувствовал за собой вины. Он шёл по коридору и думал, что есть на свете люди, в которых живы ещё долг и честь, и от этого стало вдруг легко и радостно, как-то по-ребячьи светло на душе.
…А вечером в кабинете Безукладова, где Кухаренко и Неугодьев докладывали ему о результатах заседания парткома, наоборот, царила гнетущая атмосфера. Сергей Прокофьевич расхаживал вдоль стены, тяжело ступая по мягкому ковру, и говорил, не скрывая раздражения:
– Фокусами занимаетесь, дорогие товарищи! Не партийные работники, а гимназистки в передничках с кисейной вышивкой. Да вас коммунисты просто не уважают. Так, товарищ Кухаренко, в институте никогда порядка не будет. Хотите, я вам один случай расскажу?
Помню, я ещё секретарём райкома работал, был такой отстающий колхоз в селе Зворыкино. Что ни год, там новый председатель. Не выдерживали люди, дисциплина в хозяйстве была такая, что, как говорится, кто в лес, кто по дрова. Полный раскардаш, одним словом. Ну, долго я думал, как этот колхоз укрепить. Думал-думал и придумал: послать председателем заместителя председателя райисполкома. Жалко, конечно, хороший человек, можно сказать, товарищ мой задушевный, но, с другой стороны, – надо же как-то выходить из положения. Ну, приглашаю, беседу веду, а у него тысяча отговорок: и жена больная, и дочь десятиклассница, надо ей дать школу закончить, и здоровье фронтом подорвано… Одним словом, наговорил мне с три короба, а я на своём стою.
Хочешь, говорю, с партбилетом жить или не жаль расставаться? «Нет, – отвечает, – я, Сергей Прокофьевич, партийный билет на фронте получил, можно сказать, под пулями». Тогда чего крутишь? Он опять про свои невзгоды и домашние неурядицы. Ну я и говорю: приходи в семь часов на бюро райкома партии. Пришёл, костюм новый надел, орденами позвякивает, думает нас этим разжалобить, слезу выжимает фронтовыми заслугами. А мы заранее договорились – никаких уступок. Два часа бой держали, настоящий бой, как на фронте. Правда, не сломили его, и тогда я внёс предложение об исключении из партии. Сам понимал – круто беру, но по-другому нельзя, партия не дом общественного призрения, не собес – и исключили, не дрогнули. А он, дурачок, вышел из райкома и прямым ходом на станцию, под поезд бросился. Вот так и ногу потерял. Но что самое интересное, после, уже на протезе, приходил – раскаивался и говорил: «Недооценил момент, не знал, что вы со мной так круто обойдётесь, потому и смалодушничал». Вот и вы, друзья, по-моему, сегодня малодушие проявили. Да это и понятно, нет необходимой закалки… Вы сколько лет в партии, товарищ Кухаренко?
– Пять, Сергей Прокофьевич…
– Оно и видно. Соплями мажемся, а к тем, кто социализм охаивает, сострадание проявляем. Вы хоть это поняли?
– Поняли, – торопливо кивнул головой Неугодьев.
– Ну, а коль поняли, пусть вам этот случай доброй школой послужит. До свидания, и давайте впредь на таких пустяках лица не терять, быть стойкими до конца.
Кухаренко вышел на площадь перед обкомом, глубоко вздохнул. На улице при свете фонарей синел чистый снег, тёмные ели источали аромат хвои. И этот аромат заглушил вдруг растерянность в душе,
