ветер насквозь прохватил тело. Степан стукнул по кабине, и Анисимов высунулся в окно, крикнул: – Ну, что там у вас?
– Скирду соломы смотри!
– А, понял! – заржал Лёнька. – Цыганский пот прошибает?
Вскоре он остановил машину, указал на белёсую, укрытую инеем скирду:
– Валяйте, мужики!
Степан легко спрыгнул с кузова, раскопав скирду, начал подавать Евгению охапками сухую, пахнущую летним зноем солому, и вместе с ней будто вернулось летнее тепло. Они забили соломой весь кузов, закопались поглубже, а Боброва Степан даже привалил охапкой сверху.
– Теперь будем ехать, как на печке.
На родину Ларисы приехали к обеду. Отряхнув с пальто солому, Бобров, прежде чем спрыгнуть с кузова, осмотрелся, и что-то внутри словно оборвалось: диковатая картина предстала перед глазами. О своей Берёзовке Лариса рассказывала ему ещё в институте: и тогда пустела она, теряя своих жителей, а сейчас вообще казалась дряхлой старухой. Бобров на секунду представил, каково здесь летом, когда могучая крапива и чертополох пучатся на старых усадьбах, или осенью, в мокрую погоду, под монотонный шум дождя.
Сколько таких деревень приходилось видеть ему на своём веку! Умирающих, пустеющих на глазах, где оставались только сгорбленные, с изборождёнными глубокими морщинами лицами старухи и старики. Идёшь по такой деревне, и кажется, что в каждом доме гроб – такая несносная тоска и скорбь висит в воздухе… А ведь кипела и здесь буйным ключом жизнь, женились люди, рождались дети, а в праздничные дни заливалась гармонь…
Пожилая невысокая женщина в чёрной жакетке и пуховом платке появилась на пороге, и по тому, как рванулась к ней Лариса, Бобров понял – это мать, Нина Дмитриевна. О матери рассказывала Лариса душевно, с теплотой, и Бобров знал, что любит она её страстно и нежно, как любят самого близкого и дорогого человека. Мать овдовела три года тому назад и жила теперь одна.
Бобров легко спрыгнул с кузова, протянул Нине Дмитриевне руку.
– Ой, Господи! – заулыбалась она. – Дочка приехала – я и рада без ума, других не вижу…
– Мама, это Женя, Евгений Иванович, – негромко сказала Лариса.
– Да разве я не вижу, – засмеялась старушка. – С твоих слов угадала…
Значит, и о нём шёл у Ларисы с матерью разговор. На душе у Боброва стало теплее.
Они миновали тёмные сени и оказались в передней комнатке, какой-то весёлой, светлой, благоустроенной. И в другой комнате, куда они прошли, раздевшись, довольно просторной, было тоже нарядно и уютно – белые занавески на окнах, аккуратно застеленная широкая кровать, диван, столик-комод с телевизором. В доме было тепло – к печке, которая делила дом надвое, просто нельзя было притронуться, и Бобров быстро согрелся.
Степан с Лёнькой слили воду из радиатора – обратно решили ехать завтра, – вошли в дом, и в нём сразу же стало тесно от трёх мужиков.
Бобров наблюдал за Ниной Дмитриевной и удивлялся: её глаза сверкали как-то необычно. О чём она сейчас думает? Может быть, вспоминает свою молодость, когда было в этом доме весело и оживлённо, когда гомонили голоса детей – у неё, кроме Ларисы, ещё две дочери, – мужа? Или рада за Ларису, что та наконец в бурном потоке жизни начинает, кажется, пригребать к счастливому берегу? Какая мать не мечтает об этом!
Усевшись на диван, Степан вдруг сказал:
– Слышь, Жень, на деревню поглядел, честное слово, слёзы наворачиваются…
– Почему? – спросил Бобров.
– Тоскливо-то как, а? Будто жизнь умерла! – И, обращаясь к Нине Дмитриевне, спросил: – Сколько же домов в вашей деревне?
Нина Дмитриевна вышла из-за перегородки, вытерла руки о фартук, сказала с грустью:
– Семьдесят четыре осталось.
– А было?
– Эх-х, да что там вспоминать. Только после войны семьсот дворов было. На семь километров вдоль оврага деревня тянулась. Я фельдшером работала, так, бывало, пока всю обойдёшь, устанешь – ноги не держат.
– Но почему же сейчас так мало людей стало? – не унимался Степан.
– А вы сами-то где работаете?
– Он в коммунхозе столяром, – ответил за Степана Бобров.
– Ну вот уже и половина ответа на ваш вопрос. Рыба ищет, где глубже, а человек – где лучше.
– А где же вторая половина ответа?
Но тут в разговор вмешался Лёнька, крякнул, повертел могучей шеей.
– Да что ты, Степан, к человеку прилепился? Как банный лист, право слово! Разве на все твои вопросы ответишь?
– Отвечу, отвечу, – засмеялась Нина Дмитриевна, – вот только обед вам приготовлю, и отвечу. А то натощак какой разговор?..
Она скрылась за занавеской, а Бобров подумал о том, что мать у Ларисы замечательный человек, и старость в ней не чувствуется – лёгкая, как пушинка. Может, правду говорят, что человек лишь тогда становится старым, когда у него начинает дряхлеть душа, а не тело. У Нины Дмитриевны же душа молодая.
Наверное, наступают такие минуты, когда человеку хочется помолчать. Видать, всё-таки устали мужики за дорогу, и в комнате надолго повисла тишина. Только в передней шёл негромкий разговор между Ларисой и матерью. Впрочем, они скоро пригласили гостей к столу, и первым поднялся Лёнька. Под ним хрустнули половицы, и Степан не удержался:
– Ну и бегемот же ты, Леонид Батькович! Как трактор «Кировец» топаешь!
Лёнька ничего не ответил, только прищурился, довольный, долго и блаженно плескался в чулане под рукомойником. Между тем Лариса накрыла на стол, достала из сумки бутылку водки, подала Степану:
– Командуй!
– А что, Жене уже не доверяешь?
Лариса улыбнулась:
– Давайте, ребята, пока без него выпьем, ладно? Вот окрепнет, станет таким же сильным, как Леонид, тогда пожалуйста…
Степан разлил водку по рюмкам, виновато поглядел на Боброва и сказал:
– Ну, мир дому сему!
Бобров, видя, как лихо, в один глоток расправился с рюмкой Лёнька, сказал:
– Плесни ему ещё, а то вторая первую не догонит.
– И правда, Лёня, – засмеялся Степан, а Лёнька завозился на стуле.
– Дело говоришь, дело! Я вот анекдот знаю…
– Ладно, анекдот потом. – Плахов наполнил Лёнькину рюмку, вздёрнул вверх большой палец: дескать, вперёд.
Лёнька блаженно улыбнулся:
– Сегодня можно, авось не за рулём. Эх, жизнь шофёрская, сколько из-за тебя недопито – страсть Божья. Только компания соберётся, а ты себе по тормозам – нельзя. Скажи вот, Степан, шофёр – это профессия или как?
– Конечно, профессия.
– А какая же это профессия, если тебя любой плюгавенький милиционер может этой самой профессии лишить…
– Значит, лишали? – улыбнулся Степан.
– Да ты что! – замахал руками Лёнька. – По мне уж так: или спокойно за столом пару бутылок усидеть, или вообще ни капли. А то получается, вроде как у льва в пасти – риску много, а удовольствия нуль…
Женщины рассмеялись, и Нина Дмитриевна, немного раскрасневшаяся – она тоже выпила рюмку, –
