скамейка в конце аллеи... И сломается фигурка на скамейке, теряя человеческие очертания...
Горло сжималось от страха, холод расползался от кончиков пальцев по всему телу юркими змеями.
Инна шла.
– Привет, – сказал он. Махнул рукой – быстро метнулись ловкие пальцы, ухватили из воздуха кленовый резной лист – ярко-желтый, с изумрудными прожилками.
– Привет, – ответила Инна, принимая подарок.
Рука снова взлетела навстречу ветру. Из кончиков пальцев вырвались на волю длинные черные когти, вонзились в добычу. Оранжевый лист с алыми кончиками, будто обмакнутый в кровь, возник перед Инной. Она замешкалась, коготь легонько царапнул по ее руке.
– Боишься?
– Я? Не… нет.
– Боишься.
В голосе, привычном и родном, ей почудилось удовольствие. Странного, незнакомого оттенка. Как рычание зверя над обглоданной костью. Не голодное, яростное, а сытое, хозяйское.
Инна разозлилась.
– Не боюсь.
Глубоко и спокойно вздохнула – почему-то казалось, он прислушивается обострившимся звериным слухом. Ловит ритм ее дыхания, биение пульса. Выслеживает ее страх.
Глупости. Зачем ему?.. Инна вспомнила, как он ждал ее возле дома. Робко, не поднимая глаз, дарил цветы. Маленькие букетики, нарванные с клумб, изредка – покупные розы с нежными тугими лепестками... Стебли были теплыми от его рук, в волнении сжимавших цветы; иногда жар ожидания оказывался так горяч и долог, что цветы не выдерживали, гнулись в пальцах восковыми свечами...
– Почему мне тебя бояться, Сережа?
Она заставила себя посмотреть в его лицо. И подумала – хорошо, что он не встретил меня в облике. Так бы я не разглядела сразу, что он изменился.
И когда его уши потянулись вверх, вывернулись остроконечными мохнатыми раковинами, и дрогнули ладони, меняя очертания, Инна уже почти не удивилась. Только спросила:
– Волк?
– Лисица, – почему-то обиженно ответил он.
– Тоже хорошо.
– Что значит тоже? – Его лицо тоже начало меняться, в глазах замерцал желтый текучий огонь.
– Просто хорошо, – торопливо поправилась Инна. Он, должно быть, увидел что-то в ее взгляде, остановил изменение. Лицо напряглось, в глазах мигнуло чернотой – будто кто-то опустил шторку, закрыл дверцей печное огненное окошко. Надел прежний человеческий взгляд.
– Иди сюда. – Сергей потянул Инну за руку, усадил рядом с собой. Обнял за плечи. Инна напряглась. Потом заставила себя расслабиться, прижаться к нему – как раньше.
– Я боялся, – тихо прошептал он прямо в ухо. И это был уже почти совсем его прежний голос: – Я боялся, что ты...
– И я, – призналась Инна. – Я очень боялась, что ты станешь вампиром.
– А разве плохо? – удивился он. – Я бы хотел… У них такие возможности. Хоть и говорят про равноправие... Но ты знаешь, что только вампиры могут...
– Я очень рада, что ты им не стал, – перебила Инна.
– Ну и хорошо, – невнятно пробормотал он, скользя губами по ее шее...
– Отпусти, – сказала Инна.
Он не услышал. Пальцы – или уже когти – рвали пуговицы на блузке.
– Пусти!
Глаза затекали желтым тягучим пламенем.
– Сережа!
Инна подумала, что если сейчас испугается по-настоящему, позволит панике захватить себя – если будет кричать, визжать и отбиваться, сама превращаясь в перепуганного, ничего не соображающего зверька, – он не остановится. Выход был один – обуздать свой страх, как дикого зверя. Остаться человеком. И надеяться, что Сережа еще сумеет вспомнить свое имя и вспомнить, что он тоже когда-то был человеком.
Он вспомнил. Остановился, тяжело дыша. Отшвырнул Инну в сторону, скорчившись, цепляясь за скамейку, отошел на несколько шагов. Обернулся. Огненная муть медленно таяла в его глазах.
– Извини, – хрипло сказал он. – Понимаешь, мне сейчас...
– Да.
– Со временем я научусь как-то лучше этим управлять.
– Да.
– Я тебя не поцарапал?
– Нет, ничего. Немного. Ты тоже меня извини. Поздно. Мне пора. Мама, наверное, волнуется. Я пойду.
Инна отступала, стараясь подавить свой страх. Стараясь не думать, что Сережа может кинуться на нее, когда она повернется к нему спиной.
– Инна!
Она вздрогнула и остановилась.
– Не бойся меня, а? – тихо попросил он. И в эту минуту он был очень похож на того прежнего, робкого мальчика, часами ожидавшего Инну с маленьким увядающим букетиком в горячих пальцах...
Инне захотелось расплакаться от жалости.
Она так и не поняла – к себе или к нему... Или к той яркой картинке осеннего счастливого вечера, которую так и не сумел сложить ветер...
***
Мама вышла из спальни, покачиваясь от слабости.
– Какой мерзавец, – глухо сказала Инна, глядя на бледное мамино лицо и дрожащие руки, поправляющие пояс халата.
– Инна...
– Он мне не отец, я не обязана его любить!
– Конечно, – устало согласилась мама, опустилась на табурет, уронила руки на стол.
– Я тебе сейчас чаю…
Инна метнулась к плите, загрохотала чашками, украдкой вытирая слезы, чтобы не видела мама.
Терпкий аромат бергамота и мяты, тягучая сладость гречишного меда... Мама грела тонкие пальцы о горячую кружку. Потом глотнула, прикрыв от удовольствия глаза. И спросила так – с закрытыми глазами:
– Иннушка, что случилось?
– Ничего... – Инна уткнулась в свою чашку. Еще не хватало маме ее, Инниных, проблем.
– Сережа?
– Да.
Мама протянула руку, обхватила Иннино запястье, потянула легонько к себе. Инна опустилась возле ее ног, уткнулась лицом в живот и расплакалась.
– Все пройдет, все, – тихо бормотала мама, гладя дочь по волосам. Будто та была маленькой девочкой, разбившей коленку. А может, мама уже знала, что это утешение одинаково мудро и верно не только для физической боли, но и для душевной... Разница только во времени...
– Мам, я хотела тебя попросить...
– Да?
– Подпиши мне разрешение на инициацию. Сейчас до двадцати одного нельзя без согласия родителей. Но ведь может скоро все и изменится. Если примут этот закон об инициации без ограничения...
– Это будет преступление! – неожиданно резко сказала мама. Отстранилась, строго посмотрела в глаза Инны. – Ты не понимаешь? Человек должен сам выбирать, кем он хочет стать. Только когда он повзрослел и
