Слезы Брунхильды

королевство перейдет к вам.

— Это правда?

— Я говорил об этом с епископом, но он посмеялся надо мной. Не следует полагаться па пророчества дьявола, ибо он отец лжи — так он сказал. Но я все же в это верю.

Мерове вспомнил, как обменялись взглядами Ле Бозон и епископ, когда речь зашла о Божественном пророчестве. Значит, Гонтран не лгал — он действительно был у предсказательницы.

— А что еще она говорила?

— Ну, остальное было обо мне, — улыбнувшись, ответил Ле Бозон.

— Все равно скажите…

— Ну, если уж вам так хочется знать, она сказала, что в ближайшие пять лет я стану королевским военачальником. А на шестой год получу сан епископа в городе на левом берегу Луары.

— Тогда понимаю, почему это не понравилось епископу. Наверно, вам был обещан его город!

Гонтран не засмеялся в ответ на шутку Мерове — напротив, он взглянул на него с такой серьезностью, что улыбка на лице молодого человека померкла.

— Если я увезу вас отсюда и вы станете королем, вы сделаете меня своим военачальником?

# # #

Без сомнения, они бы меня убили. Рано или поздно, может быть, после долгих лет заточения в каком-нибудь монастыре. Так происходило у франков в их собственных семьях. Все смерти, все скорби, которыми был отмечен мой жизненный путь, вовсе не выглядели чем-то из ряда вон выходящим по сравнению с участью большинства франкских владык.

Мне казалось, что я обрела свободу и теперь нахожусь в безопасности; я обманывалась. Я стала помехой не только для моих врагов, но и для остразийской знати, которая, трусливо разбежавшись по углам при известии о смерти Зигебера, теперь плела заговоры, собираясь занять его место.

Оказавшись в Метце после долгого изнурительного пути, я испытала на собственном опыте и то, сколь пренебрежительно было отношение франков к женщинам. Как и несчастная вдова Карибера, бесстыдно ограбленная Гонтраном, как Одовера, первая жена Хильперика, я больше ничего не значила в их глазах. Я больше не была королевой, я была лишь матерью короля. Мой дорогой Готико, вернейший из верных, настоял на коронации Хильдебера, несмотря на то, что моему сыну было всего пять лет, и заставил замолчать всех тех, кто претендовал на трон. Но после смерти Зигебера многое изменилось… И это, увы, было только начало.

13. Гордость и горечь

577 г.

Все было превосходно. Аквитанское вино, жареные лебеди и молочные поросята на золотых блюдах, танцовщицы, жонглеры и фокусники, непрерывно сменявшиеся на квадратной площадке между расположенными под прямым утлом друг к другу столами, убранство парадного зала королевского дворца в Метце — разноцветные драпировки и гобелены. Однако обстановка на пиру, несмотря ни на что, была мрачной.

Сидя по центру главного стола, маленький король Хильдебер с трудом удерживался от того, чтобы не заснуть. Ему налили вина, не разбавляя его водой, и для шестилетнего ребенка этот напиток оказался слишком крепким. Слева от Хильдебера сидел герцог Раушинг, провозглашенный остальной знатью регентом королевства — возможно, благодаря сказочному богатству, которым он обладал, или тому, что он был одним из внебрачных сыновей покойного короля Хлотара. Даже если этот факт был весьма сомнителен, все же передача власти сводному брату Зигебера означала некую преемственность династии. Справа от Хильдебера сидел епископ Эгидий, митрополит Реймский. Эти два человека, сидевшие рядом с юным королем, были настолько несхожи, насколько это вообще можно было вообразить. Епископ был сухощав, гладко выбрит, и даже морщины на его красивом породистом лице, казалось, придавали его чертам мудрость и величие; у Раушинга были всклокоченные нечесаные волосы, лицо в красноватых прожилках, и весь он казался воплощением грубой силы и свирепости. Римский епископ и франкский воин. Интриган и грубиян… Королева Брунхильда сидела справа от Эгидия, а рядом с ней — Готико, воспитатель короля. Открыто ничего не делалось для того, чтобы отстранить их; однако новая аристократия мало-помалу оттесняла бывших приближенных Зигебера. В безумии первых недель, последовавших за известием о его смерти, а также за новостями о пленении королевы, знатные люди королевства, которые называли себя Оптиматами — Лучшими, как некогда патрицианская элита в Риме, взяли власть в свои руки. Коронация Хильдебера помешала им пойти дальше, однако мало кто из них был готов повиноваться малолетнему ребенку. Брунхильда быстро убедилась в этом, прибыв в Метц, и если прежде она думала, что сможет править от имени сына, теперь ей пришлось отказаться от этого намерения. С ней обращались, оказывая все почести, подобающие матери короля, однако этот статус не предполагал никакого влияния на государственные дела.

К тому же с момента возвращения Брунхильды продолжала углубляться пропасть между близкими сподвижниками Зигебера и теми, кто на следующий же день после его смерти поспешил скрыться, отказался от мести за него и своей трусостью допустил, чтобы королева оказалась в плену. Первые встали на сторону королевы и ее сына, вторые — епископы, знать и военачальники — смотрели на нее косо и отнюдь не приветствовали ее возвращения в Остразию.

Сегодня вечером все эти люди собрались за одним столом, и сердца их были полны гордости или горечи. Они ели, почти не глядя друг на друга и изредка переговариваясь вполголоса — если сосед был достоин того, чтобы к нему обратиться, явно торопясь покончить с ужином и поскорее уйти. Все они, в том числе и немногочисленные женщины, чувствовали на себе холодный пронизывающий взгляд королевы, почетной гостьи на этом пиру и живого упрека их собственной низости.

Прекрасная и сияющая в своем платье ослепительной белизны, которое неудержимо приковывало к ней взгляды всех собравшихся, Брунхильда держалась отстраненно, и ее лицо было непроницаемым, как маска. От этого хвастливые и вызывающие речи, как правило, звучавшие на таких пирах, быстро замирали на губах сотрапезников или велись только шепотом. В конце концов, Раушинга это разозлило — гнетущую тишину он воспринял как личное оскорбление.

— Выпьем за женщин! — провозгласил герцог, поднимаясь.

Увидев, что все взоры обратились на него, Раушинг довольно улыбнулся. Сама Брунхильда вежливо кивнула ему, поскольку тост относился и к ней.

— За мою новую супругу и ее болвана-мужа, который сам бросил ее мне в объятия!

Послышалось несколько смешков, но большинство присутствующих вздрогнули, поскольку эти слова прозвучали почти недвусмысленным оскорблением для королевы. Однако Брунхильда вместе с остальными подняла свой кубок, хотя и не стала пить.

— Да, я и в самом деле слышала, что вы приняли у себя жену Годвина, — сказала она — Это ведь о ней вы говорите?

— Ну, раз уж она сама пришла искать моего покровительства…

— А он — что с ним сталось?

— Не говорите мне об этом предателе! — проворчал Раушинг, снова садясь. — Его неудавшаяся атака на Суассон поставила нас в очень неприятное положение…. Я отослал его к королю Хильперику. Точнее, его голову. Думаю, остальное гниет где-нибудь неподалеку, под крепостными стенами…

Он грубо расхохотался, между тем как королева переглянулась с Готико. Возможно, только они одни знали, что Годвин сделал для королевства Остразия. Новое восклицание Раушинга прервало их обмен взглядами.

— Ну, так что же, сир, почему вы не пьете? Несчастный Хильдебер протянул дрожащую руку к своему кубку, наполненному густым, почти черным вином, но тут Готико поднялся и встал за креслом юного короля.

— Я думаю, его величество устал, — сказал он и мягко взял ребенка за руку. — С вашего позволения,