скрыть дрожь в пальцах. Лишь когда двери за Хильпериком и Фредегондой закрылись, Бертрам сделал остальным знак сесть.
— Брат Претекстат, мы вас слушаем. Что вы можете сказать в свою защиту?
Епископ Руанский медленно поднялся, кивком поблагодарив монсеньора. Бертрам Бордосский принадлежал к королевскому роду с материнской стороны. Он был одним из самых богатых митрополитов Галлии, наряду с Феликсом Нантским, одним из наиболее могущественных, наряду с Эгидием Реймским и Конституцием Санским, а также одним из наиболее распутных: его любовниц и сожительниц было не сосчитать. В последние дни его часто видели в покоях Фредегонды, где он порой засиживался допоздна — всегда в отсутствие короля. Какие бы ни связывали епископа и королеву отношения, они явно были не только союзническими.
— Почему я должен защищаться? — заговорил Претекстат. — Каждый знает, что я не виноват в тех преступлениях, в которых меня обвиняют. Сокровища, разложенные здесь перед вами, принадлежат королеве Брунхильде — она доверила их мне, и я собирался их ей вернуть. Я не стану отрицать, что благословил ее союз с принцем Мерове, моим крестником, и если этим я нарушил церковное уложение, то прошу вас установить для меня епитимью. Но клянусь перед Богом, что я никогда не устраивал заговор против моего короля!
Эти слова вызвали многочисленные перешептывания среди собравшихся священнослужителей. Претекстат снова сел — очевидно, он не собирался больше ничего говорить. К нему отчасти вернулось прежнее достоинство. Под сводами базилики воцарилось гнетущее молчание, которое никто не осмеливался нарушить первым. Наконец заговорил Аэций, архидиакон Парижской церкви:
— Послушайте меня, служители Господа…. Настало время показать себя достойными этого имени и придать ему блеск славы — в противном случае, если суд ваш не будет справедлив, никто уже не назовет вас Божьими людьми.
После этих слов почти все епископы нахмурились или недоверчиво покачали головами. Мало кто из них знал, что Аэций был назначен на свою должность благодаря вмешательству Фредегонды, и теперь его надменная и безапелляционная речь вызвала у них раздражение. Не замечая этого, архидиакон договорил:
— Вы помните о словах короля…. Уберегите же вашего заблудшего брата от погибели.
На этот раз угроза прозвучала открыто. Какова бы ни была вина Претекстата, она не заслуживала смерти — в крайнем случае, лишения сана. Предостережение архидиакона вызвало новую волну перешептываний, на сей раз возмущенных. Что архидиакон пытался дать им понять? Что если королева сочтет их суд слишком милосердным, то она лично восстановит справедливость? Некоторые священники даже заподозрили, что и сами вполне могут оказаться на месте своего собрата, если примут неверное решение… Стыд и страх заставили их опустить глаза. Только один прелат, Григорий Турский, поднялся и попросил слова.
— Служители Господа, особенно те из вас, кто близок к владыкам земным, — произнес он, повернувшись к епископу Бертраму, — не допустите, чтобы гнев короля обрушился на священнослужителя, если не хотите погибели собственной души! Нарушьте свое молчание, покажите королю, в чем он заблуждается, чтобы не мог он причинить нашему собрату никакого зла — иначе бойтесь, что последствия вашего позорного молчания падут на вас самих!
Среди тишины, становившейся все более гнетущей, Григорий продолжал свою речь до тех пор, пока Бертрам Бордосский не объявил перерыва до завтрашнего дня. Собравшись снова, прелаты попытались — впрочем, без особого успеха — разрешить вопрос о драгоценностях королевы Брунхильды. Споры затянулись надолго. Все более уверенная защита Претекстата и поддержка Григория Турского склонили многих епископов на сторону обвиняемого.
В следующую ночь, когда Григорий Турский уже спал в отведенной ему келье в базилике Святого Юлиана, расположенной недалеко от дворца, его разбудил внезапный стук в дверь. По прошествии нескольких мгновений вошел один из слуг, объявив, что прибыл посланец от королевы. Епископ принял его в общем зале, чтобы все монахи, послушники и слуги, кто еще не лег спать, могли их видеть. Посланец оказался молодым мужчиной в богатой одежде, но без оружия, если не считать кинжала на поясе. Посланец не походил на наемного убийцу, но, все же, увидев кинжал, епископ вздрогнул.
— Ее величество королева послала меня к вам, монсеньор, чтобы просить вас не противоречить ее воле.
— Я вижу, мой брат Бертрам не терял времени даром и предал огласке наши дебаты, которые должны были оставаться в тайне, — прошептал Григорий.
— Она предлагает вам соглашение, — продолжал молодой мужчина. — Монсеньор Претекстат признает свои проступки в обмен на милосердие короля. Все остальные уже согласны, остаетесь только вы…. Добавлю также, что королева и король Хильперик поручили мне передать вам двести ливров серебром в виде платы за вашу поддержку.
— Как твое имя, сын мой?
— Ландерик.
— Что ж, Ландерик, скажи им, что для меня невозможно поступить вопреки тому, что требует от меня мой Повелитель. Я обещаю поддержать моих собратьев во всем, что согласуется с церковным уложением.
Странно, но молодой человек выглядел довольным. Уже позже, вернувшись в свою келью, Григорий понял, что тот неправильно истолковал слово «Повелитель», решив, что речь идет не о Боге, а о короле. Эта мысль епископа слегка позабавила.
Однако на следующий день стало очевидно, что обстановка в совете резко изменилась. Напряжение последних дней, взаимное недоверие, клановая вражда рассеялись, словно туман на ветру. Произошло нечто небывалое — двери базилики открыли для всех желающих, и толпа заполнила галереи. Но это была уже не воинственная толпа франков, потрясающих оружием, а истинные жители Парижа, среди которых были и нищие, и городские кумушки, и торговцы-разносчики, во весь голос предлагавшие свой товар — свежую воду, медовые пирожки и разноцветные перья. Другие, уже украдкой, осмеливались приблизиться к богатым священнослужителям, чтобы предложить золотые и серебряные украшения или девушку на ночь. Епископов это забавляло — они развязывали кошельки, шутили с торговцами, уклоняясь, впрочем, от слишком пылких изъявлений благодарности, и иногда даже свободно переговаривались с Претекстатом, который выглядел более уверенным, чем вначале, хотя гораздо более уставшим.
Все это оживление прекратилось с прибытием короля и королевы со свитой. Они поднялись на возвышение, почтительно приветствовали святейшее собрание и стали ждать открытия дебатов, вполголоса переговариваясь с приближенными. Наконец епископ Бертрам объявил о начале сегодняшнего заседания. Когда все священники высказались, он незаметно кивнул Претексгату, и тот, опустившись на колени, попросил слова.
— Монсеньор, я прошу, чтобы соблаговолили меня выслушать.
— Мы слушаем тебя, брат мой.
— Я согрешил…. Я признаю свои грехи против Неба и против тебя, милосердный король. Душа моя отягчена черными замыслами…. Я собирался возвести на трон твоего сына, когда придет время.
Голос Претекстата был глухим и звучал лишь немногим громче шепота, бессвязные слова были столь же неясны, как и предполагаемые намерения. Однако этого оказалось достаточно. Хильперик, изобразив на лице глубокую печаль, медленно спустился с возвышения и также опустился на колени перед собранием епископов.
— Слушайте, святые отцы, слушайте…. Обвиняемый сам сознается в ужасающих преступлениях.
К изумлению Григория Турского и некоторых других прелатов, целая толпа епископов поспешно бросилась поднимать Хильперика, лицо, которого было залито слезами. С галерей послышались недовольные выкрики и свист — на некоторое время церковный совет, казалось, потерял всякое чувство меры. Удивительно было видеть, как Хильперик, поддерживаемый епископом Парижским Рагемодом, возвращается на свое место и садится рядом с Фредегондой с выражением наиглубочайшей скорби на лице. На мгновение королевская чета обменялась торжествующими взглядами, затем на лице Хильперика вновь отразилась прежняя скорбь.
— Поскольку этот несчастный сознался в преступлениях, замышляемых против меня, я отдаю его в
