Несмотря на едкий запах уксуса, которым вымыли пол и стены, в комнате стоял удушливый смрад. Никто не менял простыней, запятнанных гноем и нечистотами, потому что слуг на вилле больше не осталось — все либо сбежали, либо прятались в своих хижинах. Двор опустел, лавки торговцев закрылись, над кухнями не поднимался дым, поля вокруг были безлюдны. У Фредегонды больше не было сил бороться. Вслед за королем заболел их младший сын, двухлетний Дагобер, и еще через день — старший, Хлодобер. Хлодобер, на которого она возлагала столько надежд, которому вскоре должно было исполниться пятнадцать…
Кровати детей поставили рядом, чтобы она могла присматривать за обоими. Лекарей не было — да и что они могли против чумы? Они лишь советовали прикладывать к отвратительным гнойным нарывам мелких зверьков, вроде белок, мышей и даже лягушек, которым живьем вспарывали животы, а также устраивали очищения желудка и кровопускания, которые только ухудшали дело. Оставались молитвы и зелья Уабы.
Едва живая от горя и усталости, королева стояла на коленях у кроватки Дагобера. Глядя перед собой в пустоту покрасневшими и лихорадочно блестящими глазами, она вцепилась в простыни, словно утопающий — в протянутый ему шест, не в силах ни молиться, ни думать, ни действовать.
Внезапно громкий детский плач вывел ее из оцепенения. Весь в поту, сотрясаемый судорожной дрожью, маленький Дагобер смотрел на мать с таким ужасом и страданием в глазах, что она бросилась к нему, схватила его на руки и крепко прижала к себе, заливая слезами его пылающее личико. Она просидела так бесконечно долго, пока чья-то рука осторожно не опустилась ей на плечо, и голос Уабы тихо произнес:
— Оставь его,
Наутро четвертого дня Хильперик пришел в себя. Лихорадка спала. К вечеру он даже нашел в себе силы встать и спуститься в общий зал. Там он увидел одну лишь Фредегонду — та неподвижно сидела у камина, бледная, осунувшаяся, с растрепанными волосами, в грязном измятом платье. Чувствуя, как у него перехватывает дыхание, Хильперик молча смотрел на ужасающий беспорядок, следствие обрушившейся на них катастрофы. Зал был завален вперемешку одеждой и каким-то тряпьем, на столе громоздилась грязная посуда, наполовину сорванная ставня скрипела на ветру. Никаких других звуков не было слышно, даже собачьего лая во дворе. Казалось, здесь не было никого, кроме них двоих, хотя еще совсем недавно здесь толпились сотни людей — придворные, просители, стражники, слуги… Тишина и необычный для летнего времени холод заставили Хильперика невольно подумать о склепе, но он тотчас же отогнал эту мысль.
В это мгновение Фредегонда обернулась и, увидев его, резко поднялась. Она бросилась Хильперику на шею, затем, смеясь и плача одновременно, принялась целовать его руки и лицо с таким лихорадочным пылом, что у него закружилась голова. Усадив мужа перед очагом, она поспешно вышла и смогла отыскать достаточно слуг, чтобы те прибрались в зале и принесли еды. Сама она переоделась и даже накрасилась, чтобы скрыть следы слез и усталости. Несколько раз Хильперик терял сознание или, во всяком случае, казался совершенно отсутствующим, словно не замечая нескольких приближенных, преодолевших страх перед чумой и вернувшихся на виллу. Но, по крайней мере, они видели, что король жив, и он сказал им несколько слов — этого было достаточно.
Когда наступила ночь, все погрузилось в прежнее оцепенение. На вилле вновь воцарилась гробовая тишина. Однако теперь они снова были вместе.
Зная, что Фредегонда не сводит с него глаз, Хильперик сдерживал стоны, хотя любое относительно резкое движение причиняло ему невыносимую боль. Должно было пройти еще много дней, может быть, недель, прежде чем ужасные нарывы, покрывавшие его тело, вскроются и перестанут его мучить. Хильперик осторожно протянул руку и сжал пальцы жены в своей ладони.
— Бог не захотел нашей погибели, — прошептал он.
Фредегонда ничего не сказала, лишь странно взглянула на мужа. Когда он выпустил ее руку, она вскочила и подбежала к сундуку, откуда вытащила тяжелую стопку книг. Король узнал фискальные книги, в которых были записаны размеры податей, взимаемых с жителей каждого города.
— Я все время об этом думала, — заговорила Фредегонда, охваченная лихорадочным возбуждением. — Почему Бог обрушил на нас такой удар именно сейчас, тогда как до этого так долго терпел все наши грехи? Может быть, наша вина в этом? Может быть, все дело в новых податях, которые разоряют людей? Мы потеряли нашего сына, но, может быть, это слезы бедняков его убили? Наши погреба полны вина, кладовые ломятся от пшеницы, сундуки набиты золотом и серебром — но какая от этого польза, если мы потеряем то, что нам гораздо дороже?
— Не понимаю, — прошептал король. — Что ты хочешь сделать?
— Я хочу их сжечь! Помоги мне…. Пусть даже мы не спасем нашего сына, но избежим вечного проклятия!
Не в силах пошевелиться, Хильперик смотрел, как королева бросает книги в огонь, почти в религиозном экстазе, причины которого он не понимал, но это зрелище вызывало у него надежду и ужас одновременно. На следующее утро состояние короля улучшилось настолько, что он мог покинуть зараженную виллу, и Фредегонда занялась подготовкой отъезда в Суассон. Сразу по возвращении, пока Хильперик наслаждался вновь обретенной роскошью королевского дворца, она повезла старшего сына Хлодобера в базилику Святого Медарда. В отчаянии Фредегонда велела положить его прямо на гробницу святого и осталась рядом с сыном, молясь в надежде на чудо. Хлодобер умер в полночь.
Осень в Куизском лесу была великолепна — деревья по-королевски облачились в золото и пурпур. Было тепло и солнечно, лошади бежали легко, под их копытами шуршали опавшие листья. День обещал быть чудесным.
— Скоро мы приедем? — бросил Хловис. — Я проголодался! Дезидерий, ехавший впереди, рассмеялся и обернулся, не замедляя ход лошади.
— Мы уже почти на месте, — сказал он и подмигнул их третьему компаньону, герцогу Бодегизелю. — Еще одна — две мили, сеньор. Не будем заставлять вашего отца ждать.
Король выздоровел, но еще не мог подолгу оставаться в седле, даже во время охоты. Он велел отвезти себя в лес в повозке, чтобы встретиться там со своим сыном, за которым послал двух своих наиболее славных военачальников. Все это, как и взгляды, которыми обменивались между собой Дезидерий и Бодегизель, создавало ощущение некоего сговора, что не ускользнуло от Хловиса. Без сомнения, отец позвал его не только затем, чтобы вместе затравить оленя, удалившись на несколько лье от виллы Калла[59], где сейчас находился двор. Последние недели в Суассоне были нелегкими для всех, и Хловис понимал, что все, о чем скажет ему отец, должно оставаться тайной.
Болезнь короля и смерть обоих сыновей помутили разум королевы, и теперь ей всюду мерещились заговоры. Она заподозрила даже одну из своих служанок, по имени Пупа, когда узнала, что та была любовницей Хловиса. Несчастную остригли, а волосы намотали на кол и оставили его возле дверей принца, что явно означало угрозу. Хуже того, Фредегонда уговорила Хильперика отправить Хловиса на виллу Брэн, чтобы тот распоряжался слугами, наводившими там порядок, — в своей слепой ненависти она наивно верила, что он заразится и умрет, как его сводные братья. Хловис подчинился, по крайней мере, на словах, но из предосторожности устроил лагерь на некотором расстоянии от виллы. Несколько дней, проведенных там, он постоянно ощущал страх, хотя и не признавался себе в этом. Заговор Ледаста провалился, все обошлось без малейшего ущерба для королевы — напротив, воспользовавшись слабостью Хильперика, та получила большую свободу действий. Но, к счастью, теперь все это закончилось, поскольку Хильперик позвал его к себе, на виллу Калла.
Теперь он больше не чувствовал страха, и выходки этой сумасшедшей вызывали у него лишь отвращение, а также презрение. Как бы она к нему ни относилась, он был последним уцелевшим сыном Хильперика и единственным наследником трона Нейстрии. Она ничего не сможет ему сделать…. Король слаб и, может быть, никогда не оправится от перенесенной чумы. Если он умрет, именно Хловис станет королем, и Фредегонда лишится всякой поддержки.
Принц улыбнулся, вспомнив последний разговор с ней несколько дней назад, прямо на пороге королевской спальни, в Суассоне.
— Рано или поздно я стану повелителем всей Галлии, — прошептал он. — И тогда ты увидишь, как я
