и салон немедленно наполнился едким дымом, с силой дернула кнопку стеклоподъемника, и пассажирское окошко опустилось до предела. Это было почти невежливо, и я чувствовала, что он смотрит на меня, — но убрала палец с кнопки и оставила все, как есть, а он, не говоря ни слова, завозился с рацией. Не сговариваясь, до конца поселка мы ехали медленно — впереди Ленин Лендкрузер, за ним — Сережа; не знаю, смотрел ли кто-нибудь по сторонам, — я видела перед собой только красные огоньки Сережиной машины, до тех пор, пока за спиной не осталась перечеркнутая металлическая табличка; пятьсот метров до поворота, автобусная остановка — если сейчас повернуть голову вправо, еще будет видна вся наша маленькая деревня, освещенное пятно посреди темного поля, с двух сторон зажатое полоской леса, разномастные домики, среди которых глаз привычно выхватывает знакомую крышу, еще сто метров, двести, еще нельзя оборачиваться — и тут с обеих сторон надвинулся лес, и сразу стало темно, неподвижные деревья, едва присыпанный снегом асфальт и две большие черные машины впереди, теперь можно было повернуть голову, но смотреть уже было не на что — все неосвещенные лесные дороги похожи одна на другую, и неважно, находятся они в километре от твоего дома или за тысячу километров от него, мир твой немедленно делается ограничен тонкой оболочкой машины, хранящей тепло и выхватывающей светом фар только маленький кусочек дороги перед колесами.
Рация, которую папа Боря пристроил на кожаный подлокотник между нашими сиденьями, замигала и захрустела — и в ней немедленно раздался Сережин голос, как будто он говорил уже какое-то время:
— …не едет почти на этом говне. Не знаю, что там у Леньки за солярка была, надеюсь, что не летняя, хорошо бы по дороге заправку найти работающую, как думаешь, пап, реально?
Пока он говорил, сквозь шипение и помехи я услышала музыку — Сережа всегда убавляет звук, когда пользуется рацией, но оказывается, ее все равно слышно, — и тонкий голос мальчика, слов которого разобрать было невозможно; я увидела его лицо в заднем стекле автомобиля — наверное, он стоял на коленях на заднем сиденье машины и тянул руку, чтобы стереть испарину со стекла, но не дотянулся и просто стал смотреть в нашу сторону; а рядом — светловолосую голову его матери. Я видела только ее затылок, она не поворачивалась, но, вероятно, что-то сказала мальчику, потому что было слышно Сережу:
— Оставь его, Ир, пусть сидит, как хочет, ехать далеко, ему будет скучно.
Я подавила желание помахать мальчику рукой — он все равно не увидел бы меня, и нащупала правой рукой микрофон — прежде чем его успел взять папа Боря, чтобы поговорить про заправки.
— Милый, — сказала я, — нам, наверное, стоило бы Леню взять в кольцо — он без рации, пусть лучше между нами едет. Ты его обгонишь или я?
Сережа молчал всего несколько секунд — потом сказал коротко «давай я» и начал маневр, не споря и не говоря больше ни слова, потому что я никогда просто так не звала его «милый», это слово было паролем, которым я не пользовалась часто, прибереженным на крайние случаи, придуманным для тех, кто всегда замолкал, когда мы входили в комнату, полную людей, и переводили взгляд с него — на меня и обратно, а после подходили ко мне на балконе, когда я закуривала сигарету, и спрашивали — «ну как, все хорошо у вас?», для тех, кто ждал от нас откровений и жалоб, потому что должны же они быть — откровения и жалобы; а еще это слово нужно было нам самим, потому что женщина, сидящая сейчас на заднем сиденье его машины, всегда говорила гораздо больше слов, когда была недовольна, — я знаю, он рассказывал мне, и я готова была бы отдать правую руку, только чтобы не сделаться на нее похожей, и потому всякий раз, когда мне переставало хватать воздуха среди людей, которые меня не любили, я говорила «милый, может быть, поедем домой?» всего один раз и улыбалась, и голос мой звучал нежно, и тогда он смотрел мне в лицо — внимательно — и сразу же вставал, и мы уезжали; браво, милый, ты так хорошо меня знаешь.
Ленина машина сзади выглядела совсем неинтересно — девочка, зафиксированная в детском сиденье, была неподвижна и не могла обернуться — на самом деле сквозь тонированные стекла не было видно совсем ничего, и я смогла наконец посмотреть по сторонам; мы миновали первую полосу леса, отделяющую нашу деревню от остальных, светлыми электрическими пятнами рассыпанных в зимней темноте так густо, что недавно еще окружавший нас черный, непрозрачный воздух разбавился рассеянным желтым светом, струящимся от уличных фонарей и льющимся из окон. Мне показалось — загляни я в окна домов, стоящих у дороги, я увидела бы семейный ужин под оранжевой лампой или светящийся голубоватый экран телевизора в гостиной, припаркованную во дворе машину, огонек сигареты на крыльце; все эти люди, сотни людей, остались здесь — не ожидая плохого, не ездя по окрестностям в поисках бензина, не собирая вещей, они решили переждать все, что творится вокруг, доверившись надежности своих домов, своих дверей и заборов; столько светящихся окон, дымящих труб на крышах, столько людей — не могут же все они ошибаться, куда же едем мы, зачем мы едем? Правильно ли решение, которое приняли за меня, без моего участия, правильно ли я сделала, когда подчинилась, не говоря ни слова против, безропотно бросила единственное место, где могла бы сейчас чувствовать себя в безопасности, и пока все эти люди вокруг готовят ужин, смотрят новости, рубят дрова и ждут, когда все это закончится, уверенные в том, что это случится очень скоро, моя реальность — поспешные сборы, выстрелы, мертвая собака, рассказ о погибшем городе — уже отделена от их реальности непроницаемым экраном, я еще могу их увидеть, но уже не могу к ним присоединиться, я просто проезжаю мимо, на заднем сиденье сидит мой сын, и я не чувствую ничего, кроме невыносимого одиночества.
Мы все увидели это одновременно — еще до того, как вспыхнули Ленины стоп-сигналы, я уже нажимала на тормоз, Ленина водительская дверь хлопнула, он тяжело выпрыгнул на дорогу, обогнул машину и сделал несколько шагов по направлению к обочине. Папа Боря высунулся из открытого окна почти по пояс и крикнул:
— Леня, стой, не ходи туда, — и Леня тут же остановился, но в машину возвращаться не спешил.
Огня уже не было — даже большой дом не может гореть весь день, а этот был не так уж и велик, если судить по его нетронутым соседям, похожим друг на друга как две капли воды — маленький опрятный коттеджный поселок, его начали строить, когда мы уже переехали за город, и, проезжая мимо, я всякий раз удивлялась скорости, с которой на огороженной забором площадке появляются вначале аккуратные коробочки с пустыми, неостекленными окнами, затем одинаковые коричневые крыши, невысокие светлые оградки, а еще через год высокий забор вокруг стройки был убран и с дороги стала видна сказочная пряничная деревенька — сейчас она по-прежнему выглядела сказочной, расчищенные от снега дорожки, опоясанные шоколадно-коричневыми деревянными брусьями светлые стены, кирпичные дымоходы, только вместо ближайшего к дороге дома было теперь масляно-черное неровное пятно с торчащими вверх обуглившимися фрагментами конструкций. Сквозь густое облако белого пара, какой бывает над открытыми зимними бассейнами, было едва видно, что передняя стена дома обвалилась, обнажив его закопченные внутренности, а с перекрытий неопрятными жирными гроздьями свисали то ли остатки штор и ковров, то ли какие-то провода; там, где раньше была крыша, редко торчали куски деревянных стропил. Вкусно пахло костром.
— Смотри, Мишка, ты интересовался утром, — сказал папа, поворачиваясь к нам.
— Что здесь случилось? — спросил Мишка вполголоса.
— Скажу тебе так — вряд ли тут все сгорело оттого, что кто-то баловался с бенгальскими огнями, хотя, конечно, всякое может быть, — ответил папа, снова высунулся из окна и крикнул Лене: — Посмотрели — и хватит, Леня, едем, едем!
После незапланированной остановки у сгоревшего пряничного домика мы уже не обращали внимания на дорожные знаки — ехать медленно, смотря по сторонам, больше не хотелось; первым скорости прибавил Сережа, за ним с тракторным рокотом ускорился Лендкрузер — немедленно задымил выхлоп, и я поспешно закрыла окно. Ненавистная рация мешала мне вести машину — то и дело, забывшись, я задевала ее правым локтем, железный прямоугольник с острыми углами предательски болтался, царапая кожаную крышку подлокотника, но дорога была знакомая — за два года жизни здесь я выучила каждый поворот, и мы без труда нагнали Леню. Уже через десять минут мы выехали на шоссе и, выстроившись гуськом, покатили в сторону Большого бетонного кольца. Почему-то теперь, после оставшейся позади разоренной сказочной
