деревеньки, я почти готова была увидеть колонну беженцев, на машинах или, может быть, даже пешком покидающих опасные окрестности мертвого города, но кроме нас, на шоссе машин не было — ни на встречной полосе, ни позади нас. Похоже было, что пустая дорога удивила и папу, он даже нагнулся и проверил частоту, на которую была настроена рация, — но в эфире не было ни звука, только тишина и потрескивание помех. Слева густой стеной стояли деревья, справа вот-вот должны были показаться съезды к расположенным вдоль шоссе небольшим поселкам, до бетонки оставалось еще километров сорок; эти места тоже были мне знакомы — когда мы с Сережей искали дом, подгоняемые неудобствами съемной квартиры с чужой мебелью и незнакомым видом из окна, к которому я за десять месяцев так и не смогла привыкнуть, мы объехали всю округу — это муравейник, малыш, ты же не хочешь жить в муравейнике, давай поищем еще — пусть подальше от города, не страшно, зато там будет тихо, спокойно, только ты и я — и никого вокруг. Друзья, которых мы оставили в городе, узнав о наших планах, крутили пальцем у виска — но мы не слушали никого, и, конечно, не могли предположить, что расстояние, казавшееся нам тогда вполне достаточным для того, чтобы отгородиться от всего мира, покажется теперь таким смехотворно маленьким.
Развилка, на которой шоссе пересекалось с бетонным кольцом, появилась впереди неожиданно — вначале она просто засветилась издалека, а затем уже показались большие белые дорожные указатели с надписями и расстояниями. Рация захрустела Сережиным голосом:
— Анюта, здесь направо.
— Я знаю, — ответила я раздраженно и сразу же сообразила, что он меня не слышал, потому что микрофон по-прежнему покоился в подстаканнике, в который я обычно складывала сигареты, — но никто из сидящих в машине не указал мне на эту мою ошибку. В ту же секунду рация заговорила снова — на этот раз чужим голосом:
— Братишка, — произнес голос взволнованно, — заправки работающие попадались тебе на кольце? Мне до Одинцова бы дотянуть, все позакрывались, мать их…
Прежде чем Сережа успел ответить что-нибудь, я взяла микрофон, нажала на кнопку и сказала:
— Не надо тебе в Одинцово. Поворачивай в обратную сторону.
Голос спросил со страхом:
— А что там, в Одинцове? Вы знаете что-нибудь? — и сразу же, без паузы, задал еще один вопрос: — А где вы едете?
— Не говори, Аня, — быстро сказал папа Боря и, протянув руку, отобрал у меня микрофон и сжал его в своем большом кулаке, словно пытаясь перекрыть звук на случай, если я попробую все-таки ответить неизвестному голосу, который продолжал выкрикивать в эфир:
— Але, але, где вы едете? Что там, в Одинцове? Але?
— Может, там еще все спокойно, в Одинцове, — сказала я папе, не поворачивая головы — мы как раз съезжали с шоссе, — и он ответил:
— Одинцово в десяти километрах от Москвы, Аня, как там может быть спокойно, сама подумай. И вот еще что — мы на общей волне, поэтому никаких деталей — кто мы, где мы, на чем мы, поняла? Если этот мужик сказал правду, сейчас даже за тот небольшой запас топлива, который у нас есть, нам снесет башку любой добропорядочный гражданин, не говоря уже обо всех остальных, которых на этой трассе было полно даже в лучшие времена.
— Я знаю, — повторила я все так же раздраженно, и больше мы уже ничего не говорили. Молчал и Сережа; в полной тишине три наших машины свернули на развилке направо и сразу же въехали под табличку с надписью «Новопетровское», за которой по обеим сторонам дороги начались жилые кварталы. На противоположной стороне дороги я увидела заправку — возле съезда прямо на трассе стояли два длинных тентованных грузовика с выключенными фарами, сама же заправка была освещена, но совершенно очевидно закрыта — ни возле колонок, ни у кассы никого не было. Не сбавляя скорости, мы проехали мимо — мне показалось, что стекло вокруг кассового окошка разбито, а на сухом, чистом асфальте блестят осколки, но прежде чем я успела рассмотреть все подробнее, дорога немного вильнула, и заправка пропала из вида.
— Ты видел, пап? — спросил Сережа; он больше не обращался ко мне, и я тут же пожалела о том, что резко ответила ему, а после — сообразив, что он не услышал даже этого моего ответа, — о том, что вместо того, чтобы поговорить с ним, я обратилась к неизвестному голосу, который, как нарочно, именно в этот момент перестал засорять эфир своими повторяющимися вопросами и наконец замолчал.
Папа Боря поднес микрофон к губам и сказал вполголоса:
— Тихо, Сережка, давай молча проедем, после поговорим.
После пряничной деревни спокойствие окружавшего нас поселка уже не казалось мне безопасным — на первый взгляд все выглядело совершенно нормально — светящиеся окна, припаркованные во дворах автомобили, но теперь мне как-то сразу бросилось в глаза отсутствие людей на улице — час был непоздний, но нигде, куда доставал глаз, не было видно ни одного прохожего — не играли дети, не бегали собаки, и не было на обочине привычных старушек с аляповатыми махровыми полотенцами, картошкой и сомнительными грибами в разнокалиберных стеклянных банках. Вокруг стояла какая-то настороженная, подозрительная тишина, словно за каждым углом, за каждым поворотом нас поджидало что-то нехорошее — и я была рада, что мы не идем пешком мимо этих замерших домов, а, напротив, проносимся мимо них со скоростью сто километров в час — слишком быстро для того, чтобы что-то могло остановить нас.
По левую руку от дороги промелькнуло крошечное, не больше автобусной остановки здание с зеленой крышей и решетками на окнах; сразу под скатом его крыши тускло блестели красные буквы «Мини-Маркет». Несмотря на гордое название, размерами оно было скорее похоже на пивной ларек. Вероятно, злополучный «Мини-Маркет» был ближе к дороге, чем оставшаяся позади заправка, и потому я успела разглядеть, что железная дверь сорвана с петель, а окна разбиты; но и здесь уже никого не было — вероятно, несчастье, случившееся с маленьким сельским магазином, произошло еще утром, а может быть, даже вчера.
Наверное, гнетущая тишина вокруг, оглушительно звенящая у меня в ушах, подействовала и на всех остальных, потому что Мишка внезапно предложил:
— Мам, включи, может, музыку какую-нибудь, так тихо…
Я протянула руку, привычно нажала кнопку тюнера, и пустое, мертвое шипение на частоте, которую я привыкла слушать, напомнило мне о том, что города, оставшегося за нашей спиной, больше нет; я немедленно представила себе безлюдную студию радиостанции, разбросанные бумаги, телефонную трубку, лежащую рядом с аппаратом — черт бы побрал мое живое воображение, — и поспешно переключилась с радиоприемника на проигрыватель. Сразу же низко, хрипло запела Нина —
— Тьфу, Аня, — произнес папа Боря с досадой, — ну что у тебя за музыка, похоронный марш какой-то, ничего повеселее нет?
— Она на всех действует по-разному, папа, — ответила я, выключая песню, — не уверена, что у меня есть что-нибудь повеселее, но в любом случае все остальные диски похоронены под вашей прекрасной рацией, так что или Нина — или нам придется петь самим.
— Мы едем-едем-едем в далекие края, — внезапно пропел Мишка с заднего сиденья — изрядно, впрочем, фальшивя; я поймала его взгляд в зеркале заднего вида, и он тут же улыбнулся мне, и сразу стало легче.
По вспышке красного света впереди стало ясно, что Леня снова сбавляет скорость — мы немедленно замолчали и попытались разглядеть причину остановки; чертыхаясь, папа пытался нашарить кнопку, опускающую стекло, и, как мне показалось, начал высовывать голову из окна раньше, чем стекло успело опуститься. С моей стороны не было видно ничего, но, чтобы не ударить бампером Ленину машину, я тоже
