поняла, что трос, соединявший машины, лопнул; Лендкрузер тут же скатился обратно и застыл на прежнем месте, утопив свою широкую морду в снегу, а двигатель пикапа умолк, слепящие фонари погасли, водительская дверца распахнулась, и Андрей, торопливо выпрыгнувший на дорогу и обежавший машину, в наступившей тишине произнес с досадой:
— Бампер раскололи. Хорошо, не в стекло еще.
— Да потому что трос дерьмовый! — Наверное, папа сорвал голос, потому что теперь уже только сипел и выглядел таким расстроенным, что мне хотелось подойти к нему, положить руку ему на плечо и сказать — да не слушайте вы эту дуру, видно же, что это яма, вы тут ни при чем, но тут он с размаху воткнул — почти метнул — свою лопатку в снег; она погрузилась почти по середину своего короткого древка, и я раздумала влезать с утешениям. — Эти ваши японские тросы пижонские, хоть бы один металлический взяли с собой, путешественники, вашу мать, с вами только до булочной ездить!
— Не помог бы твой трос, — сказал ему Сережа, вылезший из Лендкрузера и с трудом выбирающийся на дорогу — лицо у него было злое и усталое, — слишком плотно сидит, только проушины бы вырвали. Надо еще подкопать, он нагреб опять под себя, Мишка, давай сюда лопату. — И они с папой принялись копать — судя по всему, не в первый и даже не во второй раз; а я сказала Мишке:
— Надень шапку, — но он даже не повернул ко мне головы, напряженно наблюдая за тем, как папа с Сережей возятся между Лендкрузеровых колес.
Папа поднял голову и сказал Андрею:
— Ну, что ты стоишь, давай, доставай свою ленточку японскую, одну порвали, теперь твою рвать будем.
— Если не откопать как следует, и она порвется, — хмыкнул Андрей, все еще с сожалением рассматривая расколотый бампер, — давай, я лучше за лопатой схожу, помогу вам?
Какое-то время они копали втроем — сосредоточенно, остервенело, отбрасывая снег из-под днища грузно осевшего Лендкрузера в сторону обочины, а мы с Мишкой танцевали вокруг них, не решаясь мешать им вопросами; я чувствовала, как, несмотря на теплые ботинки, от земли к моим коленям поднимается неумолимый холод, и боялась взглянуть на Мишку, который провел здесь, снаружи, гораздо больше времени, чем я. Вдруг Сережа, разогнувшись, вытер лицо и хмуро сказал:
— Бесполезно. Там уже лед внизу, так мы его точно не вытащим.
— Может, с той стороны попробовать? — спросил Андрей, показавшись с другой стороны машины; изо рта у него густо шел пар, брови и ресницы заиндевели, глаза слезились. — Если с разбега, может, я через эту яму перемахну, не успею провалиться?..
— Нельзя, — просипел папа, — откуда ты знаешь, насколько она большая, яма эта, еще одну машину посадим — считай, все, попали.
— Если эту яму объехать нельзя, — медленно произнес Андрей — и мне вдруг все стало ясно, хотя он не успел еще продолжить, я уже знала, что он сейчас скажет, — мы попали в любом случае, потому что дальше мы ехать не сможем, а возвращаться нам уже не на чем.
Этого не может быть, подумала я. Этого просто не может быть. Я не посмотрела на часы, сколько сейчас времени — десять вечера? Полночь? Я не могла спать дольше часа, может быть — двух, я просто задремала, мы не могли забраться так далеко.
— А далеко еще до Вытегры? — спросила я безнадежно, уже понимая, что услышу в ответ, и заранее сжалась, ожидая этого ответа, а они, словно по команде, обернулись и взглянули на меня, как будто сейчас только заметили — они взглянули на меня, как на сумасшедшую, и Андрей переспросил удивленно:
— Какая еще Вытегра? Мы давно ее проехали уже, — и только тогда я подняла руку и стала лихорадочно засучивать рукав, чтобы добраться до наручных часов, рукав зацепился за них и застрял, и я с силой рванула его на себя, рискуя порвать ремешок, и посмотрела на циферблат.
Часы показывали половину четвертого утра.
За моей спиной захрустели шаги.
— Ну, что? — спросила Наташа, подходя. — Как дела у вас? Ира и дети спят, но в Витаре холод такой собачий, Сережа, не у тебя ключи, я не хотела ее будить, надо бы машину завести, погреться немножко, а то дети замерзнут.
Я посмотрела на Сережу — он не ответил. Ну что же ты молчишь, подумала я, давай, скажи ей, давайте все вместе прикинем, надолго ли нам хватит бензина, если мы просто будем стоять здесь, возле этой ямы, непреодолимым барьером преградившей нам путь, отрезавшей нас от цели, посреди стылой, равнодушной пустоши, в которой до самого горизонта нет ни одного огня. Может быть, его будет достаточно, чтобы протянуть всю оставшуюся ночь и даже весь следующий день — а потом мы станем жечь наши вещи, одну за другой, сваливая их в жалкий, еле греющий костер, а потом мы снимем покрышки — сначала с одной машины, а потом и со всех остальных, и они будут гореть, окутывая нас черным, едким и вонючим дымом; а после, в самом конце, мы будем сдирать обивку с сидений, потому что она тоже горит и дает тепло, только обивку Лендкрузера не тронем, потому что она из кожи, а это значит, Лене с Мариной придется замерзнуть раньше остальных, чертовы пижоны, кожаный салон — с ужасом я услышала собственный смех, я была абсолютно, пугающе спокойна, страха не было — только какое-то иррациональное, дурацкое торжество, я сейчас подниму глаза и скажу — я же вам говорила, ну, что вы теперь скажете?
— Мам, — сказал Мишка тихо, — ты чего?
Я повернулась к нему — он смотрел на меня, часто и удивленно моргая, и ресницы у него были совсем белые, а губы от холода едва шевелились, и тогда глупая, неуместная улыбка мигом слетела с меня, и я подпрыгнула к нему, сняла варежки и сжала обеими руками его щеки, его уши — хрупкие, как будто стеклянные от мороза, руки у меня были холодные и не смогли бы согреть его, я сжала сильнее — и он ойкнул от боли и мотнул головой, вырываясь.
— Ты замерз? Ты чувствуешь уши? Где твоя шапка? — Я стала стягивать свою шапку с головы, я его не согрею, мне ни за что его не согреть, господи, что же мне делать, кто угодно, только не Мишка, лучше бы мы остались там, дома, а он отталкивал мои руки и старался освободиться.
— Так, — сказал вдруг Сережа, в один прыжок перемахнув через внушительную кучу снега, отделяющую обочину от поглотившей Лендкрузер ямы, и быстрым движением выдернул из кармана Мишкиной куртки шапку, и я тут же поняла, что все время видела ее краешек, торчавший снаружи; вторым, таким же быстрым движением он натянул эту шапку Мишке на голову до самых бровей, — так, — повторил он, — вы идите в машину и грейтесь, а мы тут еще покопаем, — и тут же, словно разговор с нами был закончен, отвернулся и продолжил: — Надо копать вперед, пап, три мужика здоровых, победим мы эту гребаную яму, в конце концов, срубим дерево, топоры у нас есть, положим доски под колеса, нам все равно вперед надо ехать, не возвращаться же.
— Давайте-ка перекурим это дело, — отозвался папа — сипло, но вполне бодро.
— Потом покурите, по дороге, — в тон ему сказал Андрей, — я замерз, как собака, пошли, посмотрим на эту яму, — и, не дожидаясь ответа, пошел — медленно, увязая в снегу почти по колено, обогнул неподвижный Лендкрузер и двинулся вперед, втыкая лопату в снег через каждые пару шагов, крикнув Сереже через плечо:
— Ты не заводи пока, просто свет включи, ни черта же не видно, — и папа пошел следом за Андреем, обходя машину с другой стороны, а Сережа полез обратно, в кабину.
Мы стояли на обочине — я, Мишка и Наташа, и смотрели на них, позабыв на какое-то мгновение о холоде, надеясь в любую секунду услышать, что яма закончилась, что она оказалась невелика и потребуется совсем немного времени, чтобы вызволить замершую в ней машину и проложить дорогу для остальных, беспомощно столпившихся на ее краю; я обхватила Мишку обеими руками и прижалась щекой к ледяному рукаву его куртки и почувствовала, как он еле заметно дрожит от холода.
— Ну что ты там возишься, Серега? — повторил Андрей нетерпеливо — он уже отошел шагов на
