семь-восемь и почти скрылся в темноте. — Давай, включай свет! — Но Сережа почему-то не реагировал — с обочины было видно, что он просто сидит в кабине, не двигаясь, а потом он вдруг распахнул дверцу и встал на подножке, внимательно всматриваясь вперед, и тогда мы тоже посмотрели в ту сторону — туда, где и беззвездное небо, и деревья, и снег — все было неразличимо, одинаково, густо и черно, словно там, впереди, не было вообще ничего — край Вселенной, абсолютная пустота, и прямо посреди этой пустоты мы увидели то, на что смотрел Сережа: светлую дрожащую точку, которая — и через несколько мгновений в этом уже не оставалось никаких сомнений — постепенно становилась ярче и увеличивалась в размерах, что могло означать только одно — она приближалась к нам.
— Что это такое? — спросил Мишка и высвободился из моих рук. Я сделала несколько шагов вперед, словно эти несколько шагов позволили бы лучше рассмотреть неизвестную точку, постепенно увеличивавшуюся на наших глазах и похожую теперь скорее на пятно, яркое пятно с размытыми краями.
— Кто-то едет сюда, к нам, с той стороны, да? — спросила Наташа.
Растолкав нас, мимо пробежал папа — стягивая на ходу вязаные перчатки, он рванул было к Витаре, но потом, чертыхнувшись, повернул назад, к Лендкрузеру, и, распахнув заднюю дверь, принялся шарить за водительским сиденьем; когда он снова появился снаружи, в руках у него был карабин.
— Андрюха! — хрипло крикнул он в темноту. — Иди сюда, быстро! — Но Андрей и сам уже торопливо возвращался; он встал рядом с нами и воткнул лопату в снег, возле своих ног — ее черенок был слишком коротким, чтобы на него опереться.
Пятно, приблизившись, распалось на несколько отдельных точек — судя по всему, то, что двигалось нам навстречу, было на самом деле гораздо ближе к нам, чем могло показаться вначале; не прошло и нескольких минут, как уже виден был оранжевый мигающий огонек в самом верху и четыре широко расставленных, ярко-желтых огня под ним; в наступившей тишине отчетливо послышался рокот, совсем не похожий на звук автомобильного двигателя — низкий, глухой и какой-то размеренный, как будто были слышны паузы между каждым его оборотом — словно он, этот звук, принадлежал чему-то гораздо более крупному, чем обычный легковой автомобиль.
— Что это — танк? — спросила Наташа со страхом.
— Похоже, что это грейдер, — ответил Андрей после паузы.
— Что?
— Грейдер. Машина такая, которая чистит дорогу.
— Господи, — сказала она, — кому могло понадобиться в такое время чистить дорогу. И главное — зачем?
— Похоже, мы это как раз сейчас и узнаем, — сказал Андрей.
Я почувствовала, как что-то твердое больно опустилось мне на ногу, и взглянула вниз — плотно прижавшись спиной к моим коленям, пес, казалось, сел своим худым, костлявым задом прямо на мой ботинок и замер.
— Девочки, идите-ка назад, к машинам, — сказал папа вполголоса, — мы тут сами разберемся, — но ни я, ни Наташа не двинулись с места, завороженно наблюдая за тем, как размытое светлое пятно постепенно приобретает очертания. Грейдер оказался похож на трактор — собственно, это и был трактор: большой, желтый, с тремя парами огромных черных колес. Громыхая, он приблизился и замер метрах в десяти от глубоко вкопавшейся в снег морды Лендкрузера, ослепив нас широко расставленными фонарями, со своим огромным, угрожающе задранным ковшом напоминающий скорее гигантское доисторическое животное, чем машину, управляемую человеком, а мы просто стояли и смотрели на него — не пытаясь ни укрыться, ни сбежать, словно все, что могло бы сейчас произойти, вряд ли было бы страшнее медленной и мучительной смерти от холода, грозившей нам, останься мы по эту сторону ямы. У того, кто находился в кабине грейдера, было перед нами, столпившимися на дороге, неоспоримое преимущество — ему было видно нас в мельчайших подробностях, в то время как мы слышали только его голос, прозвучавший сразу после того, как тяжелая машина встала и ее оглушительно рокочущий двигатель умолк:
— Эй, вы! — произнес голос. — Случилось что? — И прежде чем мы, остальные, успели сообразить, что ответить на этот странный вопрос, потому что беспомощно накренившийся Лендкрузер, ярко теперь освещенный, говорил сам за себя, Наташа неожиданно шагнула вперед и заговорила торопливо и громко:
— Здравствуйте! — сказала она. — Мы застряли, понимаете, тут на дороге какая-то яма у вас глубокая, не можем проехать, если бы вы нас дернули немного, мы ужасно замерзли, у нас там дети в машине, может быть, вы нам поможете, нам просто проехать, очень сложная дорога!.. — После этих слов она замолчала, так же неожиданно, как и прежде заговорила, и в течение нескольких минут ее невидимый собеседник ничего не отвечал, как будто ему требовалось время, чтобы внимательно рассмотреть нас и убедиться в том, что мы не представляем для него опасности. Наконец он задал еще один вопрос:
— Много вас?
Именно в этот момент я заметила, что папа исчез — его не было видно в круге света, отбрасываемого яркими фонарями грейдера, в котором мы остались теперь впятером; главное, чтобы она не ляпнула что- нибудь лишнее, подумала я, он же видит, что здесь четыре больших машины, и ни за что не поверит в то, что нас только пятеро, но она сказала:
— С нами дети, и еще у нас там, в машине, раненый, вы не думайте, мы здоровы, нас бы просто дернуть, видите, мы застряли. — Она говорила одновременно настойчиво и просительно, и еще она улыбалась — так, словно и не ожидала от незнакомого человека на грейдере ничего плохого.
— Помочь-то можно, — произнес голос, сильно окая, и я немедленно вспомнила, что именно так, незлобиво и почти дружелюбно, говорил человек в лисьей шапке, встретившийся нам неделю назад на лесной дороге перед Череповцом, — отчего ж не помочь-то хорошим людям, — продолжал он, — если они хорошие, люди-то. Время сейчас неспокойное, помогать надо хорошим людям, так что пускай этот ваш мужик с ружьем уберет его, ружье свое, и выйдет обратно на дорогу, чтобы я его видел, и тогда я, может, тоже стрелять не стану, — он выговаривал слова медленно и как будто с трудом, как человек, которому нечасто приходится произносить такие длинные предложения, — слышишь, мужик? — Теперь в его голосе не осталось уже и следа дружелюбия. — Ты давай, выходи обратно, а то я не стану дожидаться, тоже стрельну сейчас, добром выходи, и тогда поговорим, раз уж мы все тут хорошие люди.
— Пап, — негромко позвал Сережа, — но откуда-то справа уже послышался скрип шагов, и папа не спеша, с явной неохотой вышел из темноты и встал рядом с нами, воткнув карабин прикладом в снег и далеко отставив руку, сжимающую ствол. Лицо у него было раздосадованное, губы поджаты.
Вероятно, обладателю голоса показалось, что теперь, когда мы все у него перед глазами, в то время как сам он по-прежнему остается для нас невидимым, ему ничего не угрожает, потому что он произнес значительно более спокойно:
— Ну, вот. Только ты его на снег положи, ни к чему тебе в руках его держать, ружье-то, — и умолк, ожидая ответа; и папа сипло прокричал куда-то между желтых фонарей, туда, где угадывались очертания кабины:
— Ты, хороший человек, и сам с ружьем, я так понял! Ты меня видишь, а я тебя — нет, так что я погожу пока на снег его класть, давай сначала так поговорим!
Это папино предложение, казалось, заставило незнакомца крепко задуматься, потому что снова наступила тишина, и мы ждали его ответа, чувствуя себя такими же беспомощными в круге света, как мотыльки, попавшие в нематериальный, но от этого не менее прочный плен садовой лампы.
— Ладно, — наконец сказал он. — Стойте, где стоите, я сейчас к вам подойду. — И где-то в самом верху, под четырьмя яркими фонарями, распахнулась дверь, кто-то тяжело выпрыгнул на снег и неторопливо зашагал в нашу сторону.
