и погрузились в спор, словно перелистнув страницу, на которой случилась эта встреча на ночной дороге, словно ни застенчивого доктора, ни мрачного, недоверчивого Коли, опустошившего папину пачку сигарет, больше не существовало.
— Не надо вам ехать одному, — повторила Марина доктору, — полчаса ведь ничего не решают, — но он только замотал головой и начал поспешно, даже с какой-то опаской отступать назад, как будто боялся, что она сейчас повиснет у него на рукаве и не отпустит совсем, — да подождите же! Уже поздно, вечер, он, наверное, спит давно, этот ваш главврач…
— Ну нет уж, — с жаром возразил стоявший тут же Коля, — этот точно не спит! — и они с доктором обменялись понимающими взглядами. — Вломит нам еще по первое число за то, что так задержались. Поехали, Пал Сергеич, ты давай, прощайся, а я пойду прогрею машину чуток.
Почему они ведут себя так, словно даже не думают о том, что там, куда они едут, могло уже ничего не остаться, думала я, наблюдая за тем, как долговязый Коля деловито садится на корточки возле поврежденного «буханкиного» колеса, проверяя, выдержит ли оно последних пятнадцать километров, отделяющих эту маленькую экспедицию от долгожданного Пудожа. За последние сутки мы не увидели ни одного живого города, ни одного — только две крошечных деревни, спрятавшиеся в снегах в наивной уверенности, что двадцать с небольшим километров нечищеной дороги в состоянии защитить их и от болезни, и от тех, кто пока ей не поддался и пытается выжить любой ценой. Вы же видели то же самое, что и мы, подумала я, почему же при этом единственное, о чем мы можем теперь думать, — это наше собственное спасение, а вы, два смешных безоружных человечка в дышащей на ладан машинке, делаете вид, что эта мысль даже не приходила вам в голову?
— Скажите, — произнесла я, прервав, видимо, очередной жалобный Маринин монолог, и она испуганно умолкла и посмотрела на меня, — вы действительно не боитесь? Вы правда не понимаете, что скорее всего там, куда вы едете, уже нет никакого города, никакого главврача? Три недели прошло… вы же сами видели, как быстро… Там наверняка уже ничего нет — разве что кучка умирающих людей, которым вы все равно не сможете помочь.
Доктор медленно повернулся ко мне и внимательно, без улыбки взглянул мне в лицо.
— Я уверен, что вы не правы, — ответил он после некоторой паузы, — но даже если… я не знаю, как вам это объяснить. Понимаете, в этом случае мы тем более должны быть там.
— Сергеич! — умоляюще воскликнул Коля, уже сидевший за рулем «буханки». — До утра простоим, поехали давай! — И доктор, еще раз кивнув нам, повернулся и торопливо побежал к машине. Повозившись немного с пассажирской дверью, он наконец открыл ее — судя по всему, не без помощи изнутри — но вместо того, чтобы забраться на сиденье, принялся вначале запихивать куда-то вглубь свой прямоугольный громыхающий чемодан, куртку, а после неожиданно хлопнул себя по лбу и быстро зашагал обратно, к нам, провожаемый негодующими Колиными воплями.
— Совсем забыл, — проговорил он, когда, запыхавшись, снова оказался рядом с нами, — наша больница у вас по дороге — улица Пионерская, дом 69, двухэтажное желтое здание, мимо проехать невозможно — вы вот что, когда закончите здесь — заезжайте, особенных условий я вам не обещаю, но на ночлег устрою. — Он поймал мой взгляд и сказал уже другим голосом: — Ну, то есть, если там, впереди, все в порядке.
— Лучшее место, чтобы переночевать, — сказала Наташа, пока мы смотрели вслед удаляющейся «буханке», подпрыгивающей на неровностях дороги, — это, конечно, больница, полная заразы. Он ненормальный, этот доктор.
— Да потому что не надо было его отпускать! — с горячностью прервала ее Марина. — Ну что же вы молчали, такой человек, а вы — «удачи вам», — она негодующе обернулась назад, к мужчинам, занятым перегрузкой вещей из Витары, — он же пропадет, они оба там пропадут!
— Какой — «такой человек», — закричала Наташа, — ну какой? Просто он врач, да, в этом все дело? Ты поэтому так за него волнуешься? Не будет у тебя, Марина, личного врача. И массажиста мы тебе тоже не взяли, представляешь?..
— Наташа, — сказала Ира.
— Ладно. Простите, — ответила та неохотно. — Просто нам действительно некуда его. Ну некуда. Пойдемте лучше, ребятам поможем.
Через полчаса Витара была разгружена. Вещи, которыми, казалось, она была заполнена почти доверху, распределились теперь между остальными машинами — основная их часть перекочевала в тентованный прицеп, прочее — под целлофановую пленку на крышу Паджеро. Для того, чтобы все поместилось, пришлось пожертвовать большей частью пустых канистр, к огромному неудовольствию папы, который все пытался как-то рассовать их, пристроить их кому-нибудь в ноги, но потом сдался — места действительно больше не было. Мысль о том, чтобы оставить что-то полезное теперь, когда наши запасы сделались практически невосполнимы, оказалась для него невыносима; он сердито сновал между машинами, заглядывая во все углы, и настаивал: «Может, покрышки хотя бы, а? покрышки?» — «Некуда, — твердо отвечал Сережа, — пап, ехать надо» — «Да погоди ты, я хотя бы аккумулятор сниму, — отвечал папа раздраженно. — Аня, где у тебя капот открывается?»
Я надеялась, что мне удастся этого избежать — что я просто подожду, пока с бедной моей машины снимут все, что можно снять, а потом мы рассядемся в оставшиеся три автомобиля и двинемся в путь, что мне не придется больше садиться в нее — даже для того, чтобы просто открыть капот. Конечно, это было очень глупо — после всего, что нам пришлось оставить, после всего, что мы уже потеряли, переживать из- за машины — вот только это была моя машина. По-настоящему — моя. Я поздно села за руль — к этому моменту все вокруг уже сменили не один автомобиль; в юности они бойко катались на подержанных «пятерках» и «восьмерках», доставшихся от родителей или купленных по случаю, потом пересели на степенные, солидные иномарки, а я все так же ездила на метро, прячась от чужих взглядов за обложками книжек, или отгораживалась наушниками от разговорчивых бомбил на задних сиденьях разбитых «копеек». Когда же я наконец решилась, это произошло мгновенно: в ту же секунду, как только дверца мягко захлопнулась за мной, оставив снаружи все посторонние звуки и запахи, я положила руки на прохладное рулевое колесо, вдохнула аромат нового пластика и сразу же, немедленно, остро пожалела о том, что тянула так долго и не сделала этого раньше, потому что это была моя территория, только моя, и никто не имел права мешать мне, пока я была там, внутри. Сережа часто говорил — давай ее сменим, ей уже пятый год, она скоро начнет сыпаться, давай купим тебе что-нибудь новенькое, но мне почему-то было очень важно сохранить ее, машину, которую я когда-то купила себе сама, именно эту.
Папа уже деловито копался под капотом, а я все сидела на водительском месте, стараясь не слышать доносящихся снаружи оживленных голосов. Взявшись за ручку двери, вместо того чтобы выйти, я зачем-то закрыла ее; голоса зазвучали тише, но зато теперь стали явственно слышны металлические шорохи откуда-то изнутри. Наконец капот захлопнулся, папа, торжествуя, убежал прятать выкорчеванный аккумулятор, и в ту же минуту Сережа — я даже не заметила, как он подошел, — постучал мне в окно:
— Поехали, Анька. Вылезай.
Я вздрогнула. Теперь, когда он стоял снаружи и смотрел на меня, было неловко гладить руль, говорить какую-нибудь сентиментальную ерунду, и тогда я просто подняла подлокотник между передними сиденьями и начала вынимать плоские пластиковые футляры — медленно, один за другим, не обращая внимания на его нетерпеливый, упорный стук, и вышла только после того, как забрала их все, даже тот, пустой, от Нины, которую мы слушали целую вечность назад, в день, когда уехали из дома.
— Мои диски, — сказала я Сереже и протянула к нему полные руки, — вы даже не забрали диски.
— Аня, это просто машина. Всего-навсего. Ну хватит уже, — вдруг сказал он раздраженно, вполголоса, и прежде, чем я успела ответить ему — не просто, это не просто машина, он уже повернулся к остальным, поднял руки — в одной из них была зажата консервная банка, в другой — нож, и несколько раз стукнул
