Вонгозеро

Через несколько минут после неслышных нам, скорее всего, переговоров по рации пикап притормозил, пропуская вперед Лендкрузер, до этих пор замыкавший колонну; поравнявшись с нами, большой черный автомобиль на минуту остановился, пассажирское окошко опустилось, и мы увидели бледный Маринин профиль и сразу за ним мрачную папину физиономию. Перегнувшись через неподвижно сидящую Марину, папа высунул в окно голову и сделал Сереже знак открыть окно.

— Рацию включи, — коротко сказал он, — Андрюха говорит, через десять километров еще одна деревня.

— Пап… — начал было Сережа, но тот перебил его:

— Просто включи рацию. Не время сейчас, потом поговорим.

Сережа кивнул в знак согласия и потянулся к рации, но тут из Лендкрузера раздался вдруг какой-то звук — посторонний и неожиданный, как если бы прямо в салоне вдруг завыла собака; подняв глаза, мы увидели, что Марина, оттолкнув папу плечом, лихорадочно возится с дверцей.

— Марин… ты чего, Марин, — сказал папа удивленно, но она уже распахнула дверь, легко выпрыгнула на снег и побежала через дорогу, к деревьям, смешно выбрасывая тонкие ноги в стороны, и остановилась у самой кромки леса, словно не решаясь пересечь ее; потом сделала несколько шагов обратно, к машине, и, в конце концов, остановилась и с размаху опустилась на корточки, вцепившись пальцами в волосы.

Вероятно, Паджеро оказался ближе всего к месту, где она сидела, — и потому я успела подойти к ней раньше, чем это сделали остальные; за спиной у меня еще только начали хлопать дверцы, а я уже была совсем рядом, и в этот момент странный звук — протяжный, низкий вой — вдруг раздался снова, и я со страхом поняла, что издает его она — не разжимая губ, и при этом дрожит крупно, всем телом. Я стояла над ней, не зная, что мне делать дальше, не решаясь заговорить с ней или тронуть ее за плечо, словно, почувствовав мое прикосновение, она может сделать что угодно — оттолкнуть меня, ударить или даже укусить. Внезапно она опустила руки и взглянула мне прямо в глаза.

— Я больше не могу, — произнесла она сквозь сжатые зубы, как мог бы говорить человек, окоченевший насмерть, настолько, что челюсти отказываются повиноваться ему, — не могу больше.

— Что случилось? — Рядом захрустели шаги — начали подходить остальные.

— Давай-ка, вставай, — хмуро приказал папа, — у нас нет времени на всю эту бабскую чушь, надо ехать.

— Нет! — Она яростно замотала головой. — Я не поеду. Не поеду!

— Что значит — не поеду, — папа сел возле нее на корточки и взял ее за плечо, — здесь, что ли, останешься? Ну хватит, давай, поднимайся, пошли в машину, нам еще триста километров пилить, и чем больше мы успеем проехать в темноте… — и тут она сбросила его руку.

— Мы не доедем, — произнесла она ясно и отчетливо, а потом поднялась на ноги, обняла себя руками за плечи и отступила на шаг, словно готовая сорваться с места и убежать далеко, в глубь застывшего черного леса, если кто-нибудь попытается еще раз прикоснуться к ней. — Мы ни за что не доедем, вы что, еще не поняли? Она никогда не закончится, эта ужасная дорога, мы все едем и едем, и эти люди, больные, злые, их все больше и больше, я не поеду!.. — И она топнула ногой, глупо, упрямо, бессмысленно, а я подумала, это похоже на некрасивый детский скандал в магазине игрушек, и какая-то часть меня уже была готова к тому, что она сейчас повалится на спину в своем щегольском белом комбинезоне и начнет колотить ногами по рыхлому снегу, пока мы, взрослые, будем стоять вокруг и смотреть, переполненные неловкостью и беспомощной злостью, но была еще и вторая, маленькая часть меня, которая исступленно, отчаянно завидовала ей, потому что после фразы «еще одна деревня через десять километров» мое сердце тоже ухнуло куда-то вниз, и точно так же, как ей, в этот момент мне больше всего на свете захотелось выбежать из машины и закричать «не хочу, не поеду», уже понимая, что ехать придется, что другого выхода нет, просто отдать, выплюнуть этот страх прямо в беззвездное черное небо, в равнодушные обледеневшие стволы деревьев, обступивших дорогу, распылить его, выкрикнув, разделить между всеми остальными, чтобы он больше не грыз меня, потому что до тех пор, пока мы не говорим о нем, пока делаем вид, что нам не страшно, он грызет каждого из нас в отдельности, и это действительно уже почти невозможно вынести.

— Истеричка, — негромко и презрительно сказала Ира, и я подумала — вот она, причина, по которой я не могу себе позволить сделать то же самое, а Марина, резко обернувшись к ней, вдруг неприятно оскалилась и выкрикнула — яростно и зло:

— А ты смелая, да? Ты не боишься! Не боишься? Мы не доедем, не доедем, ну как вы не поймете!..

— Нужен нашатырь, — сказал доктор, — может быть, у кого-нибудь в аптечке…

— Не надо нашатырь, — перебил его Леня, который, наконец, сумел выбраться из машины и, задыхаясь, дойти до нас, стоявших посреди дороги, — отойдите-ка.

Я была почти уверена, что сейчас он ее ударит — размахнется и коротким, скупым движением стукнет ее по щеке, так, что голова ее откинется назад, зубы лязгнут, и тогда она успокоится и перестанет, наконец, кричать, — но вместо этого он нагнулся и зачерпнул полную горсть пышного, белого снега, как если бы собирался зачем-то слепить снежок, а потом свободной рукой одним движением подтащил жену к себе, почти дернул, и с размаху, сильно прижал свою полную снега ладонь к ее лицу. Стало тихо. Несколько мгновений они так и стояли — не шевелясь; затем он отнял руку. Она выплюнула снег. И ресницы, и брови у нее были белые.

— Извините, — сказала она.

Мы пошли назад, к машинам, оставив их вдвоем на дороге — устраиваясь на переднем сиденье, я оглянулась и увидела, как она стоит, опустив руки и подняв к нему голову, а он осторожно, кончиками пальцев счищает снег с ее лица.

А потом мы снова ехали — небыстро, опасливо, с трудом преодолевая снежные заносы; уже после того, как мелькнула и пропала испуганная, затихшая, а может быть, просто уже погибшая деревня, доктор, наконец, решился нарушить царящее в машине молчание и спросил неуверенно:

— Скажите, а куда именно вы едете?

— Наверх, на Медвежьегорск, — неохотно ответил Сережа, не оборачиваясь, — а оттуда налево, к границе. На озеро.

— На озеро? — переспросил его доктор. — Простите мне мое любопытство, но вам нужно какое-то конкретное озеро? Уверен, вы успели заметить, озер здесь у нас великое множество. — Он улыбнулся.

— Поверьте, мы совершенно точно знаем, на какое озеро едем, — отозвался Сережа раздраженно, — и я сомневаюсь, что вы можете предложить нам план получше, — а я подумала, ты сердишься не на доктора, просто мы уже слишком близко, мы почти уже на месте, и ты тоже боишься — как и Марина, как и я, как все мы, что, когда мы туда доберемся — если мы туда доберемся — вдруг выяснится, что этот план не так уж хорош, потому что там может не быть уже никакого дома, или он просто окажется занят, и поэтому ты боишься, что нам придется все начинать сначала, а у нас уже нет ни сил, ни возможностей это сделать.

— Ну что вы, — поспешно сказал доктор Сережиному затылку и прижал ладонь к груди, — я вовсе не имел в виду… я уверен, вы знаете, что делаете, — и закивал головой, как будто Сережа мог его видеть, а потом, натолкнувшись на мой взгляд, перестал кивать и произнес даже с каким-то испугом: — Постойте, неужели вы подумали… ну разумеется, вы подумали… я свалился на вас, как снег на голову, и вы, наверное, думаете, куда же меня деть. Пожалуйста, не беспокойтесь, я вовсе не собираюсь вас обременять! Здесь по дороге… прямо на границе района, у нас есть еще одна больница… то есть не совсем больница, конечно — амбулатория. Это в Пяльме, прямо по дороге на Медвежьегорск, вам не придется делать крюк, я просто сойду там, и все!

— Да почему же вы, черт вас подери, думаете, что там еще кто-нибудь остался, в этой вашей Пяльме? — спросил Сережа. — Или что они будут вам рады?

Доктор открыл было рот, чтобы ответить ему, но потом заморгал глазами и больше уже ничего не