Встретились они в курилке.
— Не торопись, Леха, работа — не волк, — сказал Толик, блеснув золотым зубом. — Покурим, побалакаем.
Толик достал из кармана новенькой синей спецовки продолговатую жестяную коробку, осторожно открыл ее. Мелко рубленный самосад, перемешанный с легким табаком, до краев наполнял коробку, сверху лежала аккуратно нарезанная папиросная бумага.
— Кури!
Отметив про себя, что у Толика каждый раз новый сорт табака, Алексей взял бумагу и осторожно, чтобы не рассыпать, прихватил маленькую щепоть.
— Бери, бери! Еще достану.
Это слово «достану» Толик часто вставлял в свою речь. Вчера предлагал хлебную карточку. Просто так, безвозмездно.
— Лишняя она у меня, утром достал. Скорешимся с тобой — еще не так заживем! Надо, брат, изворачиваться…
И вот только сейчас, в курилке, понял Алексей страшный смысл этого слова. Толик затянулся, прищурил глаза и бросил небрежно:
— Табачку и карточек я сколько хочешь достану. Эту коробочку утром в трамвайном кольце достал. Ты свой горб чесал, а я в ту минуту одну разиню пригрел. Жизнь, она мудрая штука, всякого подхода требует. Сейчас — особенно, когда…
Толик не договорил. Алексей бросил недокуренную самокрутку в урну и пошел в цех. Что ему делать, как поступить с Толиком, он не знал: и покрепче его Толик раза в два, если в морду дать, и не готов Алексей к таким действиям, всей своей прежней жизнью не подготовлен. Может быть, поговорить с комсоргом Сашей Березкиным? Нет, сначала с самим Толиком, сегодня же, после смены. Так или иначе, надо что-то предпринять. Он же вор, самый настоящий…
А возле станка уже громоздились заготовки. В тот момент, когда Алексей уходил в курилку, не было ми одной, а теперь вдруг привезли — десятка четыре, если не больше. Алексей бросил первую на стол станка и закрепил ее крестовиной приспособления. Операция сегодня была простой — П-образный проход по обработанному ранее флянцу, и делу конец. Эта операция давалась Алексею особенно легко. Он выполнял ее, как никто другой, быстро и виртуозно.
Нажал на головку рычага — и стол помчался навстречу фрезе. Еще прикосновение, к другому рычагу, — и стол поплыл поперек станины. Брызнули серебристые стружки. Снова удар по рычагу — и стол, казалось, летел в сторону от фрезы. Легкое касание коленом кнопки, выключающей фрикцион, — и фреза как будто затрепетала, замедлились ее обороты. Через секунду-две она замрет, обнаружив свои ощеренные, витые зубья. Алексей уже рванулся к столу. Короткий толчок ладонью по рукояти приспособления. Крестовина подскочила, спружинив, и деталь была уже в воздухе — в руках Алексея. Он единым махом сдернул увесистый серебристый круг детали с приспособления, установил в пирамиду и тотчас потянулся к новой заготовке.
«Дела идут! Пусть знает мастер Круглов, что он, Алексей, работает не хуже других, по крайней мере, на этой операции».
Вот и новая заготовка вместе со столом готова двинуться к острозубой фрезе. Она уже набирает обороты: колено сделало свое дело, коснулось кнопки. Станок ожил, загудел мотор. Под ладонями упруго дрожат рычаги. Переключение — и сыплются серебристые брызги металла…
Деталь за деталью — эти большие, в полтора обхвата, колеса с поблескивающими гранями стыков, — перекочевывают из одной пирамиды в другую. А думы невеселые — вспомнил снова о Зубове. «Как он мог дойти до такого? Ведь неплохим казался парнем, свойским, заботливым. И улыбка добрая, располагающая. И на фронт хотел уйти, заявления в военкомат писал, очереди там выстаивал. А кому он нужен на фронте такой, подлый?..»
Лучше думать о мамином дне рождения. Наверное, пришла уже тетя Муся, давняя, еще с детских лет, подруга мамы. Дядя Эдик, старший брат мамы, наверное, принес с кухни самовар. Мама разливает по чашкам чай. Не будет на дне рождения только отчима. Бедный отчим… Ему опять крупно не повезло. Так считает он сам. Вместо фронта его мобилизовали в трудовую армию. А он мог бы вполне командовать батареей. Отчиму не везет всю жизнь.
Сначала Алексей этого не понимал, как многого не понимают дети в малом возрасте. Нельзя сказать, что они ничего не видят. Нет, видят и примечают все, а вот осмысливают увиденное потом, когда повзрослеет их ум. Да и относились они с братом Владимиром к отчиму равнодушно. Все было взаимно. Они жили своей жизнью, отчим — своей. Мостиком между ними была мама. Она умела жить в том и другом мире, соединяла их как могла.
Не везло отчиму с самого детства, точнее, с рождения. Родился он в семье сельского священника, и это определило его судьбу. Пристрастие к вере тут ни при чем. В бога отчим не верил. Другое дело — с выбором места в жизни. Институт ему закончить не удалось, хотя он считал себя прирожденным кораблестроителем и способностями к учению обладал большими.
Учебу в Петроградском технологическом он начал еще до первой мировой войны. После второго курса его мобилизовали. Попал он в артиллерийскую часть восьмой армии Брусилова и летом 1916 года участвовал в прорыве австро-германского фронта. Здесь он и получил контузию, от которой, однако, скоро оправился.
В октябрьские дни семнадцатого года отчим уже был в числе революционно настроенных солдат в Петрограде и, если верить ему, нес патрульную службу у Смольного. Потом воевал в Красной Армии на Восточном фронте, но недолго.
Учебу в институте отчиму продолжить не удалось. С тех пор и работал он в судоремонтных мастерских, вплоть до начала войны. Здесь же, в давние теперь годы, познакомился с отцом Алексея — слесарем высокой квалификации, который в городе был больше известен как талантливый самодеятельный художник. Отец вскоре уехал в Ленинград, поступил в Репинский институт да так и остался там, со временем обзаведясь новой семьей.
Отчима Алексей помнил лет с трех. Он жил в их доме, вначале на правах квартиранта, а потом — мужа мамы. Отцом его ни Алексей, ни Владимир не называли, обращались к нему по имени-отчеству — Николай Иванович. И он не обижался на это, считал себя вообще не вправе участвовать в воспитании детей жены. А может быть, это мама поставила такое непременное условие, сходясь с отчимом. Алексею он всегда помнился немногословным, замкнутым человеком, не способным на проявление какой-либо ласки или заботы. Зато по отношению к маме был предупредителен, исполнял малейшее ее желание. После несбывшихся жизненных планов мама, очевидно, заменила ему весь мир. Он жил для нее, а значит, и для ее детей, потому что она жила ими. Только этого не понимал Алексей. Отчим казался нестерпимым скрягой, он ни разу не угостил конфетой или мороженым. Это теперь Алексею ясно, что все свои заработки отчим вкладывал в семью, и одной маме вряд ли было под силу вытягивать двоих сыновей, покупать им одежонку, кормить.
А бывали случаи, когда суровость уходила с лица отчима и он вдруг ни с того ни с сего принимался выстругивать игрушечное ружье и потом дарил его, отполированное, покрытое лаком, Алексею. Из мастерских он как-то принес собственноручно сделанные жестяные вагончики и паровозик с тендером. Эти игрушки запомнились навсегда; они были неповторимы, в них чудилась настоящая жизнь. Однако в таких случаях отчим приговаривал: «Вот тебе ружье, а в другой раз сделай сам». Или: «Получай поезд, но больше не жди, что тебе поднесут такой же». И еще любил поговорку: «Своя воля, своя и доля». По его мысли, безвольный и ленивый человек хуже тряпки. «Надо вырабатывать волю, — наставлял он, — без воли в жизни пропадешь». И тут же рассказывал о своем детстве, каким он был вначале хилым, беззащитным. Обижал его один драчун в гимназии, и тогда отчим принял решение: заняться физкультурой, стать сильным и отомстить обидчику. Два года он колол дрова всем соседям, выполнял упражнения с гирями, изучал бокс. И побил, наконец, своего давнего врага.
Мускулатура у отчима действительно была завидная. В минуты доброго расположения духа он закатывал рукава рубахи и демонстрировал свои бицепсы. Каменные бугры мускулов возникали, когда отчим сжимал руки в локтях. Затем начинался коронный номер. Отчим раскрывал увесистую опасную бритву и бросал ее острием на бугры мускулов. К изумлению Алексея и Владимира, бритва отскакивала от руки, не
