не сумел заставить себя сделать несколько шагов до стола, за которым сидела дежурная сестра, и опустился на стоявшую у входа скамью. Однако надо было спросить, что с Пашей. Может быть, ему нужна какая-нибудь помощь. Может быть, нужна кровь, так он, Алексей, готов…
Переводя дух, Алексей оглянулся по сторонам и увидел женщину, которая, согнувшись, сидела на другом конце скамьи. Из-под шали, низко надвинутой на лоб, топорщились белесые, как у Паши, брови и такие же, как у него, ресницы. Женщина не опускала от лица руки, в которой был зажат скомканный платок.
И вдруг Алексей услышал тихий голос женщины:
— Не товарищем ли вы будете Пашеньке?
— А вы его мама? — оживился Алексей.
— Ох, мама, мама… Аполлинария Александровна я, Уфимцева.
— А я бригадир, вместе с Пашей работаем. С начала войны.
— До чего довели Пашеньку. Как поуродовали. Он ведь у меня слабенький, разве под силу ему этакое?..
— Как он? Что говорят врачи?
— Сделали операцию. Спит теперича. Не волнуйтесь, говорят, жив будет. А как не волноваться-то? Сын ведь родной. Муж на фронте — каждый день похоронку жди, от старшего ни единой весточки, а тут и Пашенька…
— Поправится он! Если врачи говорят так уверенно, значит, обойдется. Все будет хорошо. Он ведь молодой, а у молодых все заживает быстро, все зарастает. Выдюжит Паша! Вы даже не знаете, какой он мировой парень. С виду слабенький, а работает не хуже других. Даже лучше! Сегодня рекорд поставил. Мы с ним говорили до смены. Он отца вспомнил. Хотел помочь сталинградцам сверхплановой продукцией. И вы знаете, еще как помог — лишние полсотни самолетов с Пашиными моторами уйдут на Сталинградский фронт!
Заметив, с каким вниманием слушает его не только Аполлинария Александровна, но и дежурная сестра, Алексей понизил голос до шепота:
— Ваш Паша — настоящий герой, спасибо вам от всей бригады!
— Вам за добрые слова спасибо. — Аполлинария Александровна горько вздохнула и, немного успокоившись, спросила: — Не знаю, что теперь и делать?
— Что делать? — вступил звонкий голос сестры. — Да ничего не делать. Идти домой и отдыхать. Завтра, мамаша, придете. Возможно, и свидание завтра разрешат. А сегодня что толку сидеть? Все равно сегодня ваш сын будет спать. Да и завтра с полдня — тоже.
— Небось и водички ему подать некому…
— Да есть, есть кому. В послеоперационной палате у нас — специальная сестра. И водички подаст, и укол сделает. Разве таких к нам привозят? Если б вы видели… А у вашего сына — травма. Пусть большая, но внутри ничего не задето. Идите и не беспокойтесь.
— Ребро, сказывают, сломало…
— Ну и что — ребро? Срастется. И месяца не пройдет, будет ваш сын дома. Вот увидите.
Аполлинария Александровна расправила платок, сложила его аккуратно и убрала в карман, потуже затянула шаль. Алексей спросил, далеко ли ей идти.
— На Заимке мы живем. Пойду на трамвай.
Они попрощались и вместе вышли в темноту.
— Хоть глаз коли — все одно ничего не видать. Ладно, в больнице этой не раз лежала, каждую тропку знаю.
— Моя мама тоже лежала здесь.
— Сейчас-то здорова?
— Нет ее. Умерла.
— Что делается… И за что бог прибрал?
— По-моему, ни за что. Просто — трудное время.
— Куда уж трудней. В больницу-то Пашеньке и принести нечего.
Расстались они на трамвайной остановке. Алексей помог Аполлинарии Александровне сесть в вагон и подождал, пока он тронется. Вечернюю тишину прорезала трель звонка, скрипнули колеса, и только после этого Алексей почувствовал облегчение. Теперь можно было пойти в театр. К первому антракту он опоздал и ко второму, наверное, тоже. Оставалось ждать Нину у служебного входа.
Он стоял под железным навесом с витыми металлическими столбами, дивясь тому, как этот несуразный пристрой до сих пор не сдали в металлолом. С крыши изредка падали капли дождя. Из служебного входа никто не появлялся, и Алексей понял, что спектакль еще не кончился. Он обошел здание театра, сравнительно небольшое и овальное по форме, с балконом на четырех кирпичных колоннах, выступавших вперед по линии фасада. Алексей прошел между этими колоннами и заглянул через стеклянную дверь.
В фойе были пригашены огни, две старенькие гардеробщицы коротали за вязанием вечерние часы. Алексей повернулся лицом к театральному скверу и увидел метнувшуюся к дереву женскую фигуру. А может быть, это только показалось. Сколько ни всматривался он в вечернюю мглу — прилегающая площадь и сквер были пусты. Алексей снова подошел к центральному входу и, к своей радости, столкнулся лицом к лицу с Юрой Малевским. Он также смотрел через стекло и, разглядев, наконец, Алексея, приплющил свой нос, улыбнулся. Юра толкнул тяжелую дверь и дал волю ворчливости:
— Это называется ко второму акту! Скажи спасибо, что я подменял Кирилла, а то бы видел ты меня, как свой собственный затылок. Сбрасывай свой лапсердак и идем! Ниночка сейчас должна исполнять вариацию.
Скользнув в одну из дверей галерки, они оказались в мире переливающихся звуков и затаенной тишины переполненного зала. Казалось, музыка текла в затемненные ряды партера, ярусы балкона и галерки из яркого, сказочного окна в другой, возвышенный мир, где все так волшебно и прекрасно. Там не было нудного, холодного дождя, хотя и бушевала непогода глухими раскатами грома, не было крови и страданий людей, пусть рыдали аккорды скрипок и набатно гудели литавры. Музыка и движения танцоров дополняли друг друга, без слов доносили в самое существо человека — тоже в этот миг возвышенного и окрыленного — благородный порыв, очищение — те, что не проходят сразу, а памятны на всю жизнь.
Попав в этот мир, Алексей забыл о тяжелом дне. Он не чувствовал усталости, как не ощущал и своего собственного тела. Невзгоды и тяготы отступили, ушли прочь, хотя Алексей знал: он снова вернется к ним завтра, однако чувствовал теперь, что готов был перенести и большее, ради жизни и этого высокого искусства, к которому прикоснулся теперь.
Праздник музыки ширился, выплескивая все новые приливы радости, а на сцену, словно буйный, пенистый прибой, стремительно и легко выскальзывали из-за кулис неотличимые друг от друга и совершенные до неповторимости танцовщицы. Их кружение, их полет напоминали реющих над пучиной белокрылых птиц. Может быть, все это было и не так, может быть, пучину музыки и света вообразил себе Алексей, но иного представления у него не возникало.
Зал ожил, зааплодировал. Танцовщицы, застыв на мгновение на пуантах, склонили головы, а потом, как одна, вскинули их вверх. Глаза танцовщиц горели от счастья, они уже не казались сказочными волшебницами, а были самые земные и вместе со зрителями радовались тому, что искусство продолжало жить.
Только в эту минуту Алексей узнал одну из многих девушек, разбегавшихся теперь на прямых, пружинистых ногах к боковым кулисам. Это была Нина, его Нина, с задорно распахнутыми крылышками бровей, с ясным взглядом широко расставленных глаз.
Гул аплодисментов нарастал, не давая дирижеру взмахнуть палочкой, чтобы продолжить спектакль, и девушки уже бежали обратно к рампе. Алексей смотрел на Нину и думал, что она тоже видит его, не может не видеть. Он неистово, вкладывая всю силу, бил в ладоши, пока Юра не дотронулся до его локтя и не потянул к выходу.
— Идем! — шепнул Юра. — Ниночка больше не выйдет, ты можешь прозевать ее.
Они встретились в тамбуре служебного входа. Лицо Нины обострилось, побледнело. Наверное, устала. Но глаза смотрят так же ясно и тепло, как в тот солнечный день: в них радость и грусть одновременно.
